— Они…
— Ну, мы. Не придирайся к слову.
— Сережа, — хихикнула Наталья Александровна, — скажи на милость, какой из меня строитель социализма! А из этих баб, что всю жизнь провели на Красной Горке, и вечерами сидят на лавке и грызут семечки?
— Не сравнивай себя, пожалуйста, с этими бабами!
— Хорошо, не буду. Пусть не они, а, скажем, вся наша мастерская. Каким боком, скажи, все эти девочки, женщины, строят социализм? Они живут от зарплаты до зарплаты и еле-еле сводят концы с концами. Где он, этот окаянный социализм? Вот уже шесть лет мы сталкиваемся с людьми, и ничего хорошего от них о социализме не слышим. А многим из них, я в этом уверена, и ныне усопший Сталин тоже не нравился. Меня и Римма, и Зоя Павловна уверяли, будто в этой стране полно недовольных.
— А Мордвинов? А Борис Федорович?
— Это исключение.
— Хорошенькое исключение! Да таких людей половина Советского Союза, я уверен! Вот они и оплакивали Сталина.
— Тише, ты разбудишь Нику.
— Хорошо, тише, — он сбавил тон до шепота, — Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Нам не надо было уезжать?
— Ты знаешь, нет, — раздумчиво произнесла Наталья Александровна, — как это ни странно, я так не скажу. Мне многое не нравится. К примеру, скажем, на Мельниково осталась не лучшая часть моей жизни. Но, как говорила все та же Зоя Павловна, русский человек должен жить у себя дома. И вот я дома, но духовного единения с этим рыдающим народом у меня нет. Тут я должна честно признаться. А, может, нет единения, потому что мы не общаемся с людьми, близкими нам по духу?
— Где их взять? — вздохнул Сергей Николаевич.
— Да уж, — точно так же вздохнула Наталья Александровна.
Они умолкли и долго молчали. Потом Наталья Александровна уснула. Сон, теплый, как пуховый платок, накрыл ее всю. Он не послал ей в ту ночь ни тягостных, ни вещих сновидений.
Сергей Николаевич долго лежал, вперив глаза на более светлый квадрат окна напротив кровати, позже уснул и он. Через некоторое время в комнате не слышалось никаких иных звуков, кроме ровного дыхания трех человек и тиканья старенького будильника.
Они спали, и ни сном, ни духом не ведали, что в эту ночь погоня за ними кончилась. По счастливой случайности, по невероятному стечению обстоятельств они шесть лет ускользали от расставленных сетей, сами не ведая того.
Задержись они на несколько месяцев в Брянске, Сергея Николаевича ждала бы очная ставка с Борисом Федоровичем Поповым в подвалах следственного изолятора.
Их выслали из Крыма, но не сослали же! Из Лисичанска они тоже своевременно убрались. Они не знали, что глупейшая история со звездой в Красном уголке для слепых успела докатиться аж до самого Брянска и наделать шуму.
Они ускользнули. И оттого, что им это удалось, они ничего не поняли.
Где ж было им знать, что страна оказалась расколотой, что миллионы людей за колючей проволокой откровенно радуются смерти Сталина и ждут скорого освобождения.
Они ничего не поняли. Им не суждено было узнать причину ареста Нины Понаровской. Какой буфет! Там и товару-то было — пирожки с капустой, жидкий чай, и кофейная бурда. И за это сажать! Нет. Она написала письмо вождю. Ах, ей хотелось вернуться в родной город, где она провела первые годы жизни, ей хотелось заживить эмигрантские раны и соединить оборванные нити. Она написала письмо Сталину, и обнаружила себя. Горе ей! Горе мужу ее и детям!
И Панкрат обнаружил себя, Бедная Сонечка слишком громко выражала свое недовольство отъездом из Франции.
И на долгие годы осталась неизвестной судьба Алексея Алексеевича.
Они не знали, они не могли знать о его ссылке в глухое, заметенное снегами село, где он будет все же допущен к школьному образованию. В восьмидесятых годах, глубоким стариком, он возвратится в Париж к детям.
И многие, из тех, кто уцелел, возвратятся, как только это станет возможно. Назад, в эмиграцию, подальше от страшного строя.
Горе несведущим!
Горе оплакавшим палача и тирана!
Конец второй книги
Ташкент,
2003–2006 гг.