— Минуточку! — Мордвинов разворачивался к ней большим телом, — Шаляпин и Рахманинов уехали в эмиграцию уже сформировавшимися гениями. Но вы, Сергей Николаевич, не стали врачом, а Наталья Александровна не стала артисткой. Вот и судите, где есть правда для русского человека. А правда там, где Советская власть и будущий социализм.
Сергей Николаевич сильно откидывался на стуле и прищуривал один глаз.
— А не утопия ли, Константин Леонидович?
— Принимаю вызов, — подавался вперед Мордвинов, — можно было бы признать утопией, если бы я собственными глазами не видел той самоотверженности, с какой люди проходили через войну. Так пройти войну мог только советский человек.
— Перестаньте, русский человек всегда воевал отважно. Вспомните войну 1812 года?
— Так это когда было!
— Какая разница! Давно — недавно. Факт, воевали прекрасно, и французов гнали до самого Парижа.
Мордвинов поджал губы и промолчал, всем видом показывая, что Бородино, Наполеон — все это достояние истории и школьных учебников.
— Поймите, — горячился Сергей Николаевич, я не против Советской власти. Будь я против нее, мне бы незачем было сюда соваться. Но я понять хочу…
— Что?
— Некоторые неувязки.
Мордвинов вскидывал бровь.
— Что именно?
— Начну с себя, своя рубашка ближе к телу. Вопрос. Почему нас называют реэмигрантами?
— Ах ты, господи, чепуха какая! Меня не так назвали, стало быть, социализм плох. Да хоть горшком назови, только в печку не ставь. Знаете такую русскую поговорку?
— Поговорку знаю. Однако получается хоть и «ре», но все равно эмигранты. «Обратно эмигранты», так сказать.
— Ой, Сергей Николаевич, что-то вы преувеличиваете, — скрыла улыбку Ольга Кирилловна и налила в его чашку свежий чай.
— Что еще? Какие у вас еще претензии к социализму? — без улыбки спросил Мордвинов.
— Знаете ли вы, Константин Леонидович, в каком месте нас разместили, когда эшелон прибыл в Гродно.
— Вы имеете в виду всех приехавших с вами?
— Да, всех. Две тысячи человек.
— И где же вас разместили?
— В бывшем немецком концентрационном лагере.
Мордвиновы переглянулись.
— Как это? — испуганно спросила Ольга Кирилловна.
— Вот так. Поселили за колючей проволокой в бараках с земляными полами, с нарами. Жили мы там, считайте, месяц, ждали начальство из переселенческого отдела.
— А в город вас пускали?
— Пускали. В определенные часы. Иначе бы мы там ноги протянули на одной баланде.
— Хм, — Мордвинов шумно вздохнул, недоверчиво глянул на Сергея Николаевича, перевел взгляд и засмотрелся в потолок, — но, может быть, в разрушенном Гродно негде было разместить две тысячи человек?
— Может быть. Но зачем тогда было мариновать нас в разрушенном Гродно столько времени? Кстати, многие остались в этом концлагере и после нашего отъезда. В зиму остались. И еще. Нам не разрешили ехать туда, где бы нам хотелось жить. Нас всех раскидали по разным городам. Мы приехали в Брянск против собственного желания.
— А куда вы хотели?
— Допустим, я хотел на родину, в Полтаву.
— Езжайте. Вас никто не держит. Только я не советую вам. Ох, не советую.
Мордвинов встал с места, прошелся по комнате, глубоко засунул руки в карманы, остановился против Сергея Николаевича.
— Друг мой, вы тянете одеяло на себя и на небольшую группу людей. Я полагаю, в истории с концлагерем это чей-то преступный недочет, халатность, дурость, в конце концов. У нас это часто бывает, смею вас заверить, и к социализму, как таковому, это не имеет ни малейшего отношения. Некуда было деть такую массу людей, вот и сунули в первое попавшееся свободное… гм… — он запнулся, и тут же загремел голосом, — но вы не можете отрицать того факта, что в Брянске вас встретили хорошо! Квартиру дали. Заметьте, в центре города. Работой обеспечили. Так или не так?
— Так.
— А если так, то сидите в Брянске, никуда не рыпайтесь, а возьмите ссуду и начинайте строить дом.
— Что? Дом? — встрепенулась Наталья Александровна.
Мордвинов весело засмеялся. Ему хотелось как можно скорее увести разговор от неприятной темы. Он искренне поверил в совершенную кем-то ошибку. Ну, не могли просто так взять и поселить людей в концлагере. Это выходило за рамки здравого смысла, и вызывало привычную злобу на очередную глупость, совершенную не по расчету или коварному замыслу, нет, исключительно по недомыслию. Ему в досаду было слушать упрек за чью-то ошибку. Куда приятней было развить внезапно возникшую мысль о строительстве собственного дома. Он снова сел, удобнее устроился в кресле, выложил крупные руки на стол.