— А-а, вы о жуликах. Так ведь где их нет? Я вам больше скажу, только это строго между нами, они и среди членов партии встречаются. Вы думаете, среди нас нет карьеристов? Есть. И мы с ними боремся. Тем и сильна Партия, что она открыта для критики и самокритики. А главное, надо уметь смотреть в будущее. Сегодня плохо, завтра станет легче, послезавтра еще легче. Об этом и надо думать. Так-то вот.
Ольга Кирилловна будто и не слушала мужа, сидела в задумчивости, смотрела в одну точку и легонько покачивала головой.
— Что, жинка, головой мотаешь? — легонько толкнул ее локтем Мордвинов.
— Да я вот смотрю, — вздохнула жена начальника Брянстройтреста, — что нам опять не хватит десятки дожить до твоей зарплаты.
В другой раз Мордвинов принимался убеждать Улановых постараться, как можно скорей, привыкнуть к новой жизни и забыть старое. Тут уж Наталья Александровна с ним не соглашалась.
— Вы что же, Константин Леонидович, хотите, чтобы у меня отшибло память? Как я могу все забыть, если в эмиграции прошла моя молодость! На парижском кладбище осталась моя мать. Слава Богу, живы родные…
— Вы переписываетесь с ними? — перебивал Мордвинов.
И получив ответ, что писем из Парижа еще не было, переводил разговор. Наедине с Сергеем Николаевичем советовал:
— Вы бы поостереглись писать за границу. Время сейчас… — несколько секунд искал подходящее слово, — мутное.
Сергею Николаевичу почудилось, будто Мордвинов от него что-то скрывает, знает такое, чего не положено знать ему, беспартийному маляру Уланову. Но скрывает он не из злого умысла, а по другой причине. Это скрываемое ему самому не нравится, разобраться во всем сам не может, и хочется ему, чтобы этого утаиваемого, не высказанного до конца, не было, не существовало в природе. Но оно есть, никуда от него не деться, и оттого Константину Леонидовичу не всегда уютно при так яростно защищаемом им социализме.
Но мечтать о будущей прекрасной жизни Мордвинов не переставал. Ах, как убежденно учил он за деревьями видеть лес. Ах, как призывал он согласиться, что идея-то, идея коммунистическая по сути своей великолепна. И разве не стоит жизнь положить ради воплощения этой идеи! Он говорил, и лицо его становилось вдохновенным. Глаза сверкали, губы морщились улыбкой.
— Костя, Костя, — любовно смотрела на мужа Ольга Кирилловна, — как было бы хорошо, если бы все так рассуждали.
— А что, — немедленно отзывался Мордвинов, — чем больше будет людей с подобными рассуждениями, тем лучше. И, поверьте мне, не я один такой, — он иронически косился на жену, — очень даже многие думают так же или примерно так же. Главное, — он сжимал энергичный кулак, — главное, эти люди и могут многое. Я убежден, если на всех руководящих постах будут находиться глубоко порядочные, честные коммунисты, если руководство массами будет осуществляться именно так, как того требует от нас партия, то мы намного быстрее достигнем намеченной цели. Я имею в виду построение коммунизма. И если мне или кому-то еще удается внести хоть малую, — он показывал кончик мизинца, — толику в общее дело, то могу вас заверить, еще пять, ну от силы десять лет, и задачу можно будет считать выполненной.
— Какую задачу? — спрашивал Сергей Николаевич.
— Как какую? Я же сказал — построение коммунизма, какую же еще? Другой задачи перед нами и не стоит. Или вы можете предложить что-нибудь другое?
Но предложить что-либо другое Константину Леонидовичу Сергей Николаевич не мог.
Не суждено было Улановым построить дом в городе Брянске на берегу реки Десны. Однажды, поздно вечером, накануне решающего дня, прибежала к ним Ольга Кирилловна.
— Константин Леонидович не велел завтра ссуду брать!
— Что такое? Почему так? — взвился Сергей Николаевич.
Но она лишь помотала головой, мол, я ничего не знаю, и несколько раз шлепнула себя ладонью по губам.
На другой день произошла денежная реформа 1947 года.
5
Константин Леонидович и Ольга Кирилловна нисколько не преувеличивали. Это, действительно, был очень хороший детский санаторий. Но Ника этого не понимала. В тот промозглый, пасмурный день, когда кажется, будто никакого солнца в природе не существует, она, ничего не видя перед собой от горя, прошла с мамой по аллее, засаженной сказочными, раскидистыми елями, переступила порог большого, в два этажа, покрашенного в нежно розовый цвет, дома.
В приемном покое их встретила полная женщина в белом халате, с мягким лицом и плавными движениями. Она усадила Наталью Александровну и Нику на кушетку, сама села за стол, накрытый белой скатертью. О чем-то они с мамой говорили, и женщина записывала в толстую, с картонной обложкой, тетрадь какие-то сведения, шелестела принесенными справками, копией Свидетельства о рождении и сказала, что Нику запишут в среднюю группу. При этом она сделала вид, будто не заметила ничего необычного в метриках Ники. А ведь именно там стояла диковинная запись — «место рождения — Париж, Франция».