— Про воробьев, наземь падающих, не слыхивал, а вот про некоторых чужекрылых, в воздух поднимающихся, доводилось.
— Вы уже все знаете. Сама не пойму, как это меня угораздило к окну подойти. Не окажись там дельтаплана, я в овраг бы свалилась.
— Падать не то что в овраг, но и на ровном месте не рекомендую. Лучше летай на своих планерах, наслаждайся высотой, пташка ты моя летучая.
— Вы не сердитесь, дедушка, правда? — обрадовалась Надя. Представляю, какой у меня был нелепый вид, — рассмеялась она, — под прозрачным крылом в одной ночной сорочке! Я, кажется, какую-то парочку спугнула. Верно, за приведение меня приняли! Но вернулась я к вам во плоти. Это все луна виновата! — и она процитировала:
— Ох уж эта луна! И чего только на нее не навешивают! Одни лунатики чего стоят!
— Но я не лунатик! Я с открытыми глазами! Я не спала!
— Да уж знаю, — отозвался Виталий Григорьевич, сжимая в кармане халата ключ от Надиной комнаты, который Наталья Витальевна отобрала у Кассиопеи, выведав у нее все о Наде. Об этом она и рассказала академику, вручая ему ключ. — А насчет полетов ночных или звездных я советую тебе воспользоваться утренним рейсом взлетолета, чтобы застать в университете профессора Дьякова. Думаю, он тебе сейчас особенно нужен, — закончил дед.
Надя удивленно смотрела на него, не понимая, как он читает ее мысли.
— Ну иди, ласточка моя легкая, а я, пожалуй, завалюсь спать. А то твоя «воробьиная ночь» и мне покою не дала. А какой я воробей? Разве что «стреляный»! Ну иди, лети, — и он поцеловал внучку в лоб.
Профессор Дьяков находился в своем кабинете заведующего кафедрой релятивистской физики, когда в его браслете личной связи раздался голос академика Зернова. Дьяков, скрыв свое удивление, согласился на видеосвидание, для чего должен был спуститься на одиннадцатый этаж в университетскую кабину видеосвязи.
Почему-то он волновался, раздражаясь на задержку вызванного им на свой этаж лифта.
Длинный, худой, с мефистофельскими залысинами высокого лба и, под стать им, демоническим горбатым носом, он вошел размашистым шагом в кабину видеосвязи. Стены и потолок ее были обиты звуконепроницаемым покрытием, напоминающим тисненую кожу старинных переплетов книг. Проем в одной из стен казался открытым окном, как бы в соседнюю комнату, где у действительного окна в сад с разбитыми там цветниками сидел уже ожидавший академик Зернов.
Дьяков вежливо поздоровался, извинившись за задержку лифта.
Эффект присутствия был так велик, что обоим хотелось обменяться рукопожатием.
— Чем обязан, уважаемый Виталий Григорьевич? — деловым тоном спросил Дьяков.
— Обязаны, уважаемый Михаил Михайлович, — отозвался академик, — своей несомненной приверженностью к истине.
— Но ведь истина, как мне кажется, у нас разная.
— Истина одна, понимание ее разное.
— Готов согласиться с вами, Виталий Григорьевич.
— И правильно сделаете. Для установления истины надобно объединиться, а по старинной диалектической формуле прежде надлежит размежеваться.
— Разве размежевание наше не четко?
— Не вполне. Я намереваюсь указать вам на самое уязвимое место в отстаиваемой вами теории относительности.
— Я весь внимание, Виталий Григорьевич!
— Тогда извольте доказать, какое из двух движущихся тел надлежит считать неподвижным: космический корабль, от которого якобы отлетел земной шар, или наоборот?
— Старинное, противоречащее логике утверждение профессора Дингля, пытавшегося опровергать так Эйнштейна.
— Вот-вот! Противоречащее логике, которую вы вынуждены привлекать в помощь своим формулам, чтобы избежать абсурда, ибо не можете разобраться, кто из братьев-близнецов улетел то ли на космическом корабле, то ли на земном шаре?
— По теории относительности, конечно, каждый из них мог бы считать себя неподвижным, а другого — достигшим субсветовой скорости и потому нестареющим. Однако это было бы так при равномерном, а не ускоренном движении звездолета.
— Профессор Дингль напрасно упустил возможность разбить это возражение, ибо разгон звездолета с ускорением, равным ускорению земной тяжести, длится год, торможение в тех же условиях — еще год. Вместе с возвратным маневром неравномерное движение составят всего четыре года, а длительность всего рейса с субсветовой скоростью по часам наблюдателя будет длиться тысячу лет. И все это движение равномерно. Почему же оно не сопоставимо с вашей теорией относительности? Попробуйте возразить.
— Все было бы так, уважаемый Виталий Григорьевич, если бы не было других логических посылок. Например, гибель одного из братьев в полете далеко от Земли. Очевидно, лишь его можно признать движущимся.
— Вот видите, к каким уловкам приходится вам прибегать, выгораживая абсурдные утверждения теории относительности, формулы которой не отражают этих экстремальных условий. Эйнштейн неправомерно не учитывал отношение масс улетевшего и оставшегося тел, ограничиваясь лишь отношением скоростей летящего тела и света.
— В этом нет никакой нужды, ибо формулы Лоренца, положенные Эйнштейном в основу специальной теории относительности, безупречны и введение в них еще какого-либо отношения, скажем, масс, только исказит их.
— Вот-вот! Введя в свои формулы отношение масс, которым нельзя пренебрегать, вы убедитесь в полной абсурдности всей вашей теории. То, что я пока говорю вам наедине, скоро скомпрометирует вас в глазах всего научного мира.
— Но зачем же вы заблаговременно извещаете меня о своих аргументах? Даете мне возможность возразить?
— Потому что уверен в полной вашей неспособности противостоять в споре со мной. Желаю вам от души полного провала ваших похвальных стремлений отстоять свои взгляды. — Говоря это, академик поднялся во весь свой внушительный рост, давая понять об окончании видеобеседы. Но совершенно неожиданно попросил считать ее конфиденциальной.
Дьяков с предельной вежливостью попрощался с академиком, едва сдерживая ярость. Ему казалось, что Зернов в отместку за былые обвинения в его адрес решил теперь унизить Дьякова. Он был в таком бешенстве, что, несмотря на учащенное сердцебиение, направился не к лифтам, а к лестнице, чтобы пешком взбежать с одиннадцатого этажа на двадцатый.
Ему приходилось то и дело прижиматься к перилам узеньких ступенек, пропуская ватаги спускающихся студентов, ощущая на себе их любопытные взгляды, и даже услышал, как кто-то из них уже снизу пропел оперным басом из «Фауста»:
Он проклинал свою «чертову внешность» и еще больше свой «чертов характер». Но чем чаще дышал он, тем спокойнее становился, стараясь понять, зачем Зернову понадобилась эта видеобеседа?
В комнате, рядом с его кабинетом, на редкость хорошенькая секретарша кафедры беседовала с какой-то рыженькой студенткой. Как показалось Михаилу Михайловичу, они обсуждали важнейший вопрос о том, какая нынче стрижка модна для девушек, а по поводу платьев, очевидно, уже выяснили.
— Вас ждут, Михаил Михайлович, — сказала секретарша, поднимаясь при виде профессора.
— У меня лекция. Разве вы не знаете? — раздраженно буркнул Дьяков, но, приглядевшись к студентке, узнал внучку академика Зернова. «Зачем это понадобилось старику подсылать ее сюда?» — неприязненно подумал он.
Секретарша пошла следом за Дьяковым в кабинет и, почему-то понизив голос, произнесла:
— Ей очень надо, Михаил Михайлович, побеседовать с вами. Это ведь дочь Крылова, командира пропавшего звездолета.
— Да-да… Я узнал ее. Хорошо. Попросите доцента Денисова провести вместо моей внеплановой лекции предварительный опрос студентов перед сессией, а Крылову попросите ко мне.