— Я только начал, — морщась от боли, произнес Крылий, — знакомить своих студентов с истинами Природы, с законами перемещения небесных тел… — И с трудом добавил: — Каковое следует рассматривать как перемещение относительное.
— Относить тебя в камеру еще рано! — крикнул Доброкожий. — Сначала признаешься. А ну-ка, брат Гарант откровенности, похрусти-ка его косточками. Язык-то без костей у него, авось развяжется.
Нестерпимая боль пронзила тело Крылова.
— Теперь признайся, смерд Крылий, что на твоем чужеземном языке означает «относительность» — «одно сито нес», небось ДЬЯВОЛУ? Так?
— Отнюдь нет, — прохрипел Крылов. — Относительность — это точка зрения на взаимные перемещения. — И он умолк, так и не застонав, как от него ждали.
Писец старательно выписывал в протоколе дознания под пыткой несусветную ересь, будто бы когда карета проезжает мимо дворца, то возница вправе считать себя неподвижным, а перемещающимся мимо него дворец. И будто точно так же можно счесть неподвижным, подобно карете, и солнце, а движущейся, как дворец, Землию.
Ничего не поняв ни в прерывающихся словах истязуемого, ни в прилежной записи его «признаний» и ничего не добившись больше от заморского профессора, его подвергли по указанию Доброкожия и другим способам «увещевания».
Из истории печальных лет своей планеты Крылов знал, что изуверства эти не канут вместе со средневековьем, а перекочуют в века расцвета человеческой цивилизации, когда люди в опьянении ненависти и борьбы за власть будут применять — и без монашеских одеяний — позорные истязания безоружных своих жертв.
Прижигая каленым железом, его спрашивали:
— Говори, сын Мрака, когда ты виделся в аду с Сатаной? Когда он послал тебя сюда? В каком адском заговоре участвовал?
Скрипя зубами, Крылов четко произнес:
— Меня послал сюда Великопастырь всех времен и народов И Скалий, который едва ли потерпит ваше сравнение его с Сатаной.
— Что?! — взвизгнул Доброкожий. — Угрожать? Он еще осмеливается вспоминать святое имя наместника всевышнего на Землии. Вырывайте ему ногти! — И опять не дождались мучители криков боли своей жертвы.
Отец Доброкожий мудро решил:
— Должно быть, не человек перед нами, а давний мертвец, засланный из ада и ничего не чувствующий, — но все же продолжал допрос: — Ответствуй, труп смердящий, признайся, что лгал ты про последний день Землии, хотя в святой Гиблии не так сказано, как ты злонамеренно вещал!
— Конец света может быть различным, — сказал Крылов, бессильно откидываясь на спинку стула, к которому был привязан. — Но вызвать конец этот могут столь же неразумные, как и вы, люди прискорбным использованием оружия стихийной силы.
Впервые в истории «увещевательных дознаний» истязатель, содрогаясь от страха перед необъяснимым мужеством своей жертвы, старался теперь добиться не признаний, а отказа от них истязуемого.
— Повтори трижды, что не может быть конца света из-за ратного оружия! Не мог никто прилететь на Землию со звездного неба! Откажись от ереси! Трижды отрекись! Молчишь сатанински?
Обо всем этом Крылов говорил только графине Бредлянской. Испытывая непереносимые страдания, он все же не хотел поверить, что находится здесь по ее доносу.
Церковный суд при монастыре, к которому примыкал университет, признал лжемонаха Крылия, виновного в ереси, подлежащим сожжению на костре.
Однако суеверно боявшийся бесчувственного мертвеца Доброкожий подсказал святым судьям принять хитроумное решение о том, что из-за тяжести задуманных Крылием злодеяний сожжению он подлежит в Ромуле на площади Цветения, где предавались огню особо опасные преступники веры, куда его и надлежало препроводить.
Когда графиня Бредлянская, напрасно послав в университет карету за ясномыслящим профессором, узнала, что тот в когтях СС увещевания и после жестоких пыток приговорен к сожжению в Ромуле, она вызвала своего духовника.
Ксент Безликий, молитвенно сложа руки, смиренно вошел в зал приемов, где среди пышного убранства его встретила разгневанная графиня.
Пылая внутренним огнем, который словно вырывался из расширенных от негодования зеленоватых глаз, она остановилась перед духовником.
— Скажите, пресвятец, прочел ли профессор Крылий хоть одну лекцию в университете?
— О, благословенная дочь моя. Всевышний предупредил слуг СС увещевания, и они ожидали прозвучавшую с университетской кафедры крамолу. Будем надеяться, что молодые люди не потеряли рассудка от выслушанных еретических слов чужестранца, вскоре же обезвреженного служителями господними.
— Значит, те ожидали эти слова? — грозно переспросила графиня.
— Всевышний просветил их, — скромно ответил ксент.
— А займутся ли слуги увещевания ксентом, нарушившим тайну исповеди?
— С нами всевышний, дочь моя графиня! — испуганно произнес священник. — Громы небесные поразили бы такого вероотступника.
— А не слышатся ли вам, лжесвятец, такие раскаты под сводами этого зала?
Ужас объял ксента Безликого. Ему показалось, что он брошен в клетку к разъяренной тигрице.
Остановившимися голубыми глазами он следил, как она, подбежав к дубовой стене, сняла палаш в драгоценных ножнах.
Вне себя от страха, духовник пал на колени.
— Вот так мне будет удобнее, — жестко произнесла велизнатная графиня Бредлянская, вынимая палаш из ножен.
Отброшенные в сторону, они сверкнули в луче заглянувшего в зал солнца, совершающего в небе положенный ему круг.
Лихая тройка летела по первопутью, словно на бесконечно далекой затерянной в космосе Земле. И снег комьями разлетался из-под копыт пристяжных с удальски отогнутыми шеями. Коренник мчал между ними, вскидывая вперед ноги, как на параде в церемониальном марше.
Тройка эта ради горделивой пышности возглавляла еще три пары вороных коней, запряженных вместе с нею цугом, что подчеркивало высшую ясновельможность графини Бредлянской, сидевшей в золоченом возке.
Скачущие рядом с полозьями латники видели, как на лакированных стенках возка мелькали словно засыпанные черным снегом ели, сливаясь на мгновение с золотым вензелем светлого гетмания на дверцах.
Вороная масть коней была выбрана соответственно печальному дню намеченных назавтра похорон почившего духовника графини Бредлянской, святого отца Безликого, «зарубленного неизвестным злоумышленником», скрывшимся при появлении в приемном зале отважной графини.
При ее религиозности посещение монастыря «Неутоленных желаний» в безутешном горе из-за потери духовника было вполне естественным.
Желание гостьи тайной аудиенции у настоятельницы монастыря тоже не вызвало у святой матери игуменьи недоумения.
Очевидно, Магдия Бредлянская нуждалась в словах утешения, потеряв такого наставника, как ксент Безликий. «Поистине враг человеческий вручил злоумышленнику палаш!» — со вздохом подумала настоятельница, стараясь сделать морщинистое лицо свое приветливым и участливым.
Настоятельница монастыря, в прошлом такая же видная аристократка, как и графиня Бредлянская, пришла в монастырь из-за злой молвы, приписавшей ей рождение младенца в отсутствие так и не вернувшегося из рыцарского похода супруга. Келья ее была обставлена с доступной для монастыря роскошью, говорящей о вкусах покинувшей высший свет дамы.
— Душевно разделяю горе ваше, графиня, — проникновенным голосом начала настоятельница.
Бредлянская опустилась в ласковую мякоть кресла и махнула рукой.
— Зовите меня отныне не графиней, а сестрой Магдией.
Игуменья насторожилась.
— Ужели горе ваше столь велико? Или вы нуждаетесь в исповеди? Может быть, послать за университетским священником, поскольку не снизошла на меня, как на женщину, благодать всевышнего?
— Нет, не надо! — отрезала Бредлянская. — Разговор у нас будет не для господа единого, а чисто деловой.
— Вот как? — теперь уже искренне изумилась настоятельница.