— Что ж, Никита, все мы делаем свое звездное дело, ради чего прилетели сюда. А ты-то где?
— Сам я нахожусь при вожде протеста Мартии Лютом, который ничего о Наде не знает, но рамен, присланный Гневием, обещал узнать.
— Только на контролируемой им территории она может безопасно объявиться. Папийцы, обнаружив снова на Землии ее, провозглашенную святой, разожгут новый костер.
— Это верно, — согласился Вязов. — Будем надеяться, что лютеры победят черные силы И Скалия, в котором сосредоточились темные образы нашей Земли.
— А Гневий Народный? — поинтересовался Вася Галлей.
— Рамен, пробравшийся от него в лагерь лютеров и возвративший мне когда-то отнятый браслет, ничего не сообщил о ней. Значит, и Гневий ничего не знает. А я так обрадовался восстановлению связи с вами, что во мне все внутри словно взорвалось. Однако браслет заработал не сразу. Ведь его никто не носил на руке, и энергия истощилась. Пришлось мне потрудиться, помахать рукой.
— То-то я вдруг вспомнил про Дон Кихота, про сонет Весны Закатовой и не мог понять, с чего это.
— Как тут не понять, — вмешался Федоров. — Люди знают, что можно взглядом стаканы по столу катать, а в минуту высшего нервного напряжения передавать за тысячи километров свое возбуждение близкому человеку. Еще Циолковский говорил, что нет семьи, которая не знала бы такого горького или радостного общения.
— Верно Федя угадал! Почувствовал я Никитино волнение, а потом и вызов на браслете принял.
— Долгое время тормозом науки было суждение: «Того, что я не понимаю, в природе не существует», — мрачно закончил Федоров.
— Братцы-хлопцы, кончаю сеанс. Стражники ко мне подходят, — прошептал Бережной, отнимая руку от лица.
Стражники в латах приближались к Джорданию Брунию, приняв его за беглого монаха, но когда удостоверились, что имеют дело с профессором из Карбонны, предложили проводить его.
Бережной благодарно отказался, заявив, что полагается на защиту Всевышнего.
Латники молча поклонились.
Ночью в своей одинокой келье с нависшим сводом Джорданий Бруний впервые не смог уснуть. Все снова и снова прикладывал он браслет к уху, но сеанс связи закончился.
А наутро состоялась его заключительная лекция.
Он стоял на кафедре перед обожающими его студентами, и могучий бас его гремел на всю аудиторию, отдаваясь под сводчатым потолком:
— Дорогие мои мальчишки, вернее, юноши, которые уже завтра отпустят усы. Я смею надеяться, что за год мы сдружились. Во всяком случае, мне будет трудно расстаться с вами, как с родными. И я хочу, чтобы после прощального слова моего вы вернулись в свои семьи уже другими людьми.
Он переждал, когда утихнет взволнованный ропот, и продолжал:
— Представьте себе, что действия ваши, да и всех людей Землии, ничем не ограничиваются. Я старался сделать каждого из вас сильнее. Но допустимо ли, чтобы всякий, кто сильнее другого, безжалостно убивал первого встречного?
Крики протеста послышались из аудитории.
— Вы правы, друзья! Род человеческий быстро бы угас. Даже волки не загрызают друг друга. Они, как и львы или другие хищники, охотятся лишь на иных, чем они, зверей. А вот человек… — Бережной ощутил мгновенно наступившую тишину и взорвал ее словами: — А вот человек охотится на себе подобных. И убийства на войне гордо выдает за подвиги. И вам сие внушали с детства. А ведь это прямо противоречит заветам божественного Добрия, которого все вы чтите. Увы, заветы эти остались пока лишь в церковных песнопениях и, по существу, забыты. Божественный Добрий через Гиблию призывал к отказу от любых убийств, равно как соседа по улице, так и соседнего народа. И вам, дорогие мои юноши, следовало бы посвятить себя призыву отвергнуть любое оружие убийства. Сегодня умельцы, совершенствуя луки, создают арбалеты, снабжают стрелы горящими наконечниками, чтобы поджигать чужие дома и селения. Разве это не разбой? Но завтра безумцы в угаре жажды уничтожения себе подобных овладеют молниями — яркими, как десять тысяч солнц, чтобы обрушить их на густо населенные, несчастные города. И наказ вам мой не допустить этого ныне и в грядущем. Понять, что долг рыцаря, его подлинная доблесть, его истинная честь состоит в том, чтобы уберечь человечество от всеобщей гибели, положить конец всякому насилию, в какую бы форму оно ни облекалось. «Не наноси вреда себе подобному, как самому себе!» — вот что должно стать девизом жизни каждого из вас!
Тогда-то и произошел в Карбонне невероятный случай.
С места вскочил еще безусый молодой человек в роскошной одежде, опоясанный мечом в дорогих ножнах, и крикнул в лицо учителю:
— Подло учить рыцарских сыновей отказу от рыцарской чести, топтать их доблесть, превращать их в презренных трусов!
Студенческая аудитория зашумела. Назревал скандал.
Дерзкий юнец был Неккием, сыном тритцанского герцога Ноэльского, внуком царствующего короля Великотритцании Керния III.
Он нагло подошел к сошедшему с кафедры Джорданию Брунию, едва доставая ему до плеча.
— Дорогой юноша, — спокойно произнес тот. — Твоя запальчивость понятна, но чужда основам человеческого сосуществования бок о бок друг с другом.
— А я не собираюсь существовать бок о бок с воплощением трусости, недостойный профессор!
— Бездумные слова не могут оскорбить разумного, — мягко ответил Джорданий Бруний.
— Что? Обозвать меня глупцом? — завопил зарвавшийся юнец. — Меня не остановит, что я вдвое меньше ростом, поскольку трусость низводит даже великана до уродства презренного карлика! И я не страшусь бросить ему вызов на поединок. — И Неккий схватился за свой тонкий юношеский меч в нарядных ножнах с золотыми звездами, венчающими вверху рукоятку, а внизу ножны.
— Я не уклоняюсь от твоего вызова, хоть не хотел тебя оскорбить. Но, как видишь, я безоружен.
— Я брошу тебе свой меч, возьму другой, потяжелее, чтобы разрубить доспехи, в которые дозволю тебе облечься. Защищайся!
— Я возьму твой меч, юноша, но надевать доспехи не стану.
— Тогда хоть пожалей свою сутану. Поражая тебя, мне придется ее попортить. Лучше пади скорее ниц передо мной! — издевательски выкрикивал внук тритцанского короля.
— Моя сутана останется цела.
— Рассчитываешь убить меня раньше, чем я нанесу удар? Таков твой лживый призыв отказаться от силы!
— Я убеждал отказаться не от силы, а от убийств. Но твой меч беру.
— Хватай! Я не струшу! Приму бой здесь, в аудитории, без кольчуг!
Бережной поймал на лету брошенное ему оружие.
— Благодарю за возможность дать студентам прощальный урок, — сказал он, снова поднимаясь на кафедру.
Взойдя на нее и не обнажив меча, Бережной поднял его над головой.
Все, затаив дыхание, ждали, что он сойдет сейчас с кафедры, чтобы перед всеми проучить чванливого забияку. Но тут и произошло нечто невероятное.
Не вынимая меча из ножен, напрягши натренированные мышцы, земной богатырь согнул затрещавший меч вместе с ножнами и свернул его у себя над головой в кольцо так, что верхняя звезда рукоятки соприкоснулась с нижней золотой звездой ножен.
Все ахнули.
Бережной сошел с кафедры и вежливо передал задиристому юнцу его свернутое в кольцо оружие, признеся при этом странные слова:
— «И звезда с звездою говорит».
Никто из студентов, конечно, не понял смысла строчки великого поэта родины великана-профессора. Да и на родной Земле мало кто знал о причудах Михаила Лермонтова, который порой задумчиво завязывал кочергу узлом, не подозревали столь необычной физической силы у певца Красоты и Печали, страдающего от своей нескладной, как ему казалось, внешности.[22]
Ошеломленный Неккий непроизвольно спросил:
— О чем звезда звезде говорит?
— В данном случае о том, что такая участь должна постигнуть все мечи на Землии, чтобы нельзя было вынуть их из ножен, — ответил для всех Бережной. — Я скрутил меч в «кольцо мира».
Вопль восторга потряс аудиторию. Джордания Бруния окружили возбужденные юноши, перед которыми открывалась сейчас цель жизни, истинное рыцарское назначение.
22
Достоевский на полях своей рукописи сделал заметку о необыкновенной силе Лермонтова: «Ломал кочергу, что труднее сделать, чем согнуть, ее, завязав даже узлом». (Сафонов В. Вечное мгновение. М., «Советский писатель», 1981). (Прим. автора).