А Загладин добавлял:
– Получив – не берегут, потерявши – плачут… Эх, ребята, бить вас некому. Человек, он рождается для воли, и большое это паскудство – запирать себя за решетку…
Он вспомнился мне сейчас, когда я медленно шел по улицам города, разглядывал встречные лица, поднимал голову к крышам домов и синему небу, стоял у витрин магазинов, киношных реклам и под широким каштаном пил с удовольствием квас.
Квас заморозили так, что ломило зубы, и я пил небольшими глотками, как тогда воду из родника, на том острове.
– Дядя, – услышал я детский голос и повернулся.
Меня окликнула девочка, небольшая такая фея, с разбитой коленкой и розовым бантом на голове.
Я отвел кружку в сторону и опустился перед девочкой, молча разглядывая ее.
– Дядя, – строго спросила она, – у тебя волосы белые почему?
– Долго гулял под солнцем, – ответил я и тронул ладонью ручонку, – гулял под солнцем, добрая волшебница, и волосы выгорели совсем…
Фея молчала, решая про себя, достоин ли я сожаления.
– Тебе плохо, да? – сказала она наконец.
– Не знаю… Белые волосы – это не смертельно. Впрочем, может быть, ты вернешь им цвет?
– Мама купила мне краски, – задумчиво произнесла фея, и тут, легкая на помине, пришла ее мама.
Я поднялся, провел рукой по феиным волосам и сказал маме, что у нее замечательная дочь.
Мама улыбнулась, ухватила за руку свое сокровище покрепче и глянула с любопытством на мою голову.
А я поклонился обеим и двинул прочь от бочки с квасом и вереницы жаждущих, опять мимо витрин, пестрых платьев и улыбчивых их хозяек, уходил все дальше, туда, где начиналась наша улица, и корявый комок шевелился слева в груди, я думал о маленькой фее и белых волосах, мне стало немного грустно, рядом проходили люди, светлые, темные, русые, и, наверное, есть у них то, что заботит их больше, чем белая моя голова.
Еще квартал, и начиналась улица. О ней немало думал я ночами и днем, лишь стоило закрыть глаза, вставали вековые медовые липы и в зарослях сирени – аккуратные домики в два этажа.
Мы любили бродить широкими тротуарами, улица долгая, на километры, невестились за изгородями вишни, роились мохнатые пчелы, позднее хвалились плодами яблони, и тяжесть их была им в довольство, и мы шли вдвоем мимо буйных садов, старались не думать о комнате в частной квартире, – нам хватало ее на двоих, – ведь эти сады расцветали для нас, и вишни, и яблони, и пчелы, и сладкий запах лип, и длинная улица нам не в тягость, мы меряли ее не раз и не два и никогда не уставали, ведь улица была нашей, и мы попросту были счастливы.
Перекресток. Пересечь дорогу – и наша улица. Замер поток машин, стайка прохожих прошмыгнула вперед, увлекая меня к противоположному тротуару. Я обогнул уродливое здание быткомбината, свернул за угол и зашагал по нашей улице. Один…
Те же липы (что им человеческие мерки!), те же дома из красного, белого, желтого кирпича, на асфальте дороги – свежие латки, но по ним не прикинешь, как долго отсутствовал человек.
Солнце отметило полдень и сейчас уходило вниз. Тени растянулись, под липами потемнело, а жарко здесь не бывало никогда. Я не спешил, пристально всматривался во все, что меня окружало, мне некуда было спешить, меня нигде не ждали, и я пил, пил эту улицу, столько раз увиденную во сне и наяву.
И тут меня словно толкнуло. Раньше здесь был пустырь. Кучи мусора поросли бурьяном, а летом их заслоняли сирень и заросли дрока вдоль решетчатого ржавого забора.
Пустырь исчез, вернее, его заполнили, – пустота не исчезает, ее заполняют чем-либо. Иногда и заполненная, она продолжает оставаться пустотой… «Хватит философствовать», – сказал я себе и остановился.
На пустыре возвели дом, самый обычный, пятиэтажный, где в квартирах два с половиной метра до потолка. Сирени и дрока вокруг я не увидел. Зеленели столбы, на растянутых веревках полоскалось по ветру белье. В куче песка возились детишки, забора у дома не было, и на низкой скамейке сидел замшелый, в соломенной шляпе старик с «Пионерской правдой» в руках.
«Все-таки изменилась», – подумал я об улице и вспомнил, как мечтали мы поселиться здесь…
…Мне казалось, что наша встреча произойдет иначе. Как именно – не представлял, в дом к ним, разумеется, не пойду, так, случайно если, но как – не знал, и сейчас, когда я увидел их, идущих навстречу, то подумал, что здесь вот, на нашей улице, мне не хотелось бы их повстречать.
Они еще не видели меня, и первое, что пришло в голову, было неосознанное желание убежать. И, наверное, убежал бы, если б ноги повиновались, но я врос ими в землю у нового дома, смотрел, как подходят Галка и Стас, и только мышцы лица судорожно задергались, подавляя возникшую глупую улыбку.