Дмитрий Глуховский
Возвращение в Кордову
Я думал, что никогда не вернусь в Кордову. Но я приезжаю сюда снова и снова, каждый год, чтобы оказаться здесь в тот самый день, когда все случилось.
Элен тогда было всего двадцать, и она верила в то, что я еще передумаю.
Мы сидели в крошечной забегаловке — неудобные хромированные стулья, колченогий круглый столик, пучок жестких салфеток и сколотые тарелки с размазанным по ним кетчупом, крашенные в белый стены и чучелко какого-то местного святого в красном углу. Она мучительно возила в красной лужице последний ошметок картошки-фри, вглядываясь в него так внимательно, словно собиралась предсказать мое будущее по томатным разводам.
Элен молчала пять, шесть, десять минут. Я сначала пробовал ее расшевелить, потом забеспокоился — думал, не обидел ли ее чем, попытался вспомнить — что мог сделать такого. Ничего так и не вспомнив, разозлился и отвернулся, назло ей уставившись на зеленоглазую испанку, которая сидела через столик от нас и красиво курила.
В то время я не знал, как ее понять. Мне тоже было всего двадцать.
Она подняла наконец на меня взгляд и сказала:
— Я беременна.
Мне тоже было двадцать, и я испугался куда сильнее нее. Затылок вспотел, сердце ухнуло в пропасть, и весь мир вдруг стал другим — словно до этого я наблюдал его отстраненно, как рассматривают жизнь морских рыб сквозь рябь, не заходя в море — и вдруг нырнул в холодную воду с головой.
Она не знала, что сказать еще, а я не знал, что ответить. Мне казалось, что усатые деды с обветренными лицами, потягивавшие пиво у барной стойки, перешли на шепот, а хозяин кафе тычет в меня холодным любопытным взглядом, и даже залапанный маленький телевизор в углу заткнулся. Зеленоглазая оставила дымящуюся сигарету в железной пепельнице и гулко забарабанила пальцами по столу.
Все ждали, что я скажу.
Я был готов смотреть куда угодно, только не в глаза Элен. Что она хотела услышать?
— Я не готов…
Я был не готов! Я не хотел, чтобы моя молодость кончилась тут же, чтобы на место приключения, кружащего голову флирта, на место горячечных штурмов при любых удобных случаях — пришла вялая прохлада брака, памперсы и тоскливый быт. Я не хотел пришить себя к Элен навсегда душой неизвестного мне ребенка — да и какой это ребенок? — просто скопление клеток! Своей без спроса беременностью она не оставляла мне чувства, что я с ней, потому что хочу быть с ней. Нерожденный ребенок вдруг разрушил все волшебство любовной игры. Он заставил меня думать о будущем — а мне было слишком рано еще о нем думать.
— И что мне делать? — спросила Элен почти беззвучно.
— Нам не нужно сейчас… это, — я слышал свой голос со стороны — хриплый, дрожащий. — Не нужно.
— Ты хочешь, чтобы я… Чтобы сделала аб… аб… — она снова взялась за картошку, макнула ее в густеющий кетчуп цвета бутафорской крови.
Я кивнул. Она съежилась.
— Надо, — сказал я.
То, что она не разрыдалась сразу, придало мне уверенности. Вот оно: решение! Просто отменить все, отыграть назад, словно ничего не было, сделать какую-то там операцию и забыть об этом случае. Получить отсрочку от взрослой постылой недожизни еще лет на пять, на десять… Это ведь не человек там, в ней. Это просто клетки…
Элен молчала. Надеялась, что я еще передумаю. У меня тогда была возможность сохранить ребенка, уберечь Элен и спасти свою душу.
— Ты не волнуйся. Я дам денег, — великодушно уточнил я.
Она вскочила — отлетел с лязгом и грохотом железный стул — неумело хлестнула меня по щеке ладошкой — и выскочила на улицу, в темно-синюю кордовскую ночь, бросив свой телефон на столе. Усатые деды и хозяин кафе отвернулись, чтобы не смущать меня. Зеленоглазая попросила счет. Никто из них, конечно, не понял, что случилось: мы говорили по-русски.
Я нащупал в кармане мятую двадцатку — должно хватить — положил на стол. Идиотски улыбаясь и вообще стараясь не терять достоинства, вышел наружу.
Кордова не понравилась мне. Мы ехали на море, в Тарифу, в место, где сливаются в одно Средиземное море и Атлантический океан, где бесконечные пляжи прижаты к неспокойной воде зелеными холмами с сотнями белых ветряных мельниц-электрогенераторов. Жаркий мистраль легко раскручивает десятиметровые лопасти, и они мелькают быстро, словно на разноцветной бумажной вертушке, с которой бежит навстречу ветру ребенок. Мистраль поднимает в воздух песок — все мощеные улочки Тарифы в небольших барханах — и дует в игрушечные паруса сотен виндсерферов. Мы собирались в Тарифу, чтобы кататься на досках.