Уныло мне, и маюсь измышлениями, точно запором.
Он-то хотел в космос летать, но, оказывается, межзвездные путешествия – это не самое увлекательное на свете занятие.
Юра забывал дышать, когда по москворецким набережным, по Петровке, по Кропоткинской и Волхонке в центр от Садового кольца, по проспекту Калинина и с улицы Горького на умопомрачительно широкий проспект Маркса вылетали черные дипломатические эскадрильи с рвущимися по ветру флажками разных государств. И будто ветрами всего мира овевало восхищенного Юру. И даже космический павильон ВДНХ, куда так рвался Юра, если и не разочаровал, то не произвел на него ожидаемого впечатления.
Немаловажную роль в переформировании Юриной мечты, в этаком его плавном, но довольно стремительном опускании с небес на землю, сыграл Михаил Муратович. Михаил Муратович будто счел своим долгом обратить Юру к практической составляющей его будущего (ибо космос – суть раздел некоей неписаной книги под названием «Юношеская романтика», а романтика – она от незрелости и от дефицита знаний). И Михаил Муратович наставлял Юру словно сына, которого, увы, не имел и уже не мог иметь, ибо верен был своей супруге, потерявшей возможность зачинать.
Беседы велись вечерами в кабинете Михаила Муратовича, в барской обители с просторным, в бронзе столом на львиных тумбах, с кожаными креслами в медных звездах, с книгами от пола до потолка за гравированным стеклом, с ковром во всю стену и тяжелой тусклой парчой на окнах.
– Мечты, Юра, – говорил он, – сбываются нечасто, даже если это обоюдоострые мечты фанатика. А горше разочарования ничего нет. Разочарование – это отрава, Юра, в некоторых случаях и смертельная. Не хочу сказать ничего плохого о твоих помыслах, но… Много ли тебе известно о том, как становятся космонавтами? Уверяю тебя, что пока в большинстве случаев ненароком, невольно. Подходящее образование, плюс особым образом сложившиеся обстоятельства, плюс железное здоровье. От которого, кстати говоря, не много остается после полета. Слишком еще несовершенна космическая техника. Многие ли побывали в космосе хотя бы дважды? То-то и оно. А что такое твои мечты о межзвездных путешествиях? Я больше чем уверен, в основе их фантастическое чтиво. Ведь ты читаешь фантастику, а? Лема там, Стругацких, еще кого?
– Да, но…
– То-то и погибельно. Увлекательно, не спорю, но ничего общего, повторю, с нынешним состоянием дел. Сел в звездолет и полетел, как на прогулку? Юра, ты и сам в глубине души знаешь, что подобное будет осуществимо еще очень не скоро. А человеческий век краток. Последнее, впрочем, я зря сказал. Мудрость сия тебе еще недоступна, и слава богу.
– Но, Михаил Муратович…
– Можешь, Юра, называть меня дядей Мишей.
– Но дядя Миша… Я как-то не знаю, чем еще могу заняться. Я как-то привык к тому, что стану… что полечу…
– Ах, ну да! Мистика! Мистика имени. Это, Юрий Алексеевич, самообман, проявление слабости характера. Ты, дорогой мальчик, пошел на поводу иллюзии и тем самым страшно ограничил себя, поставил рамки, стал немобилен и, хотя, казалось бы, и вознесся мечтой выше некуда, однако лишил себя вариантов выбора, многих возможностей. А ведь каждый из нас даже заблуждается в меру своих возможностей. И если их много, заблуждаться интереснее. Это важно, Юра. Это называется свобода выбора. Ты можешь возразить: какая там свобода выбора в глубокой провинции? Я отвечу, я приведу пример. Мой кавказский прадед имел восьмерых сыновей, и все они в детстве коз пасли в глухой горной деревушке. Семеро так и остались козопасами, а дед мой был неугомонен и догадывался, что коз пасти – не единственное на свете достойное занятие. И, представь себе, вышел в офицеры, получил дворянство, землю.
Сам себя и вовсе генералом называл, вышедши в отставку, поскольку считал, что достоин. Пусть наивно, но какова самооценка! Отец же мой, Мурат Измаилович Мистулов, был и впрямь генералом артиллерии.
– Царским генералом?
– Царским. И что такого? Волевой и умный человек, образованнейший к тому же. Был блестящим математиком, преподавал в Академии Генерального штаба. Тем не менее осенью четырнадцатого года оставил свой мирный труд и подал прошение на высочайшее имя, как тогда было положено, с просьбой отправить его на фронт. Просьба была удовлетворена. Он был серьезно ранен в Первую мировую войну, успел, однако, жениться на шестом десятке и родить меня, но умер в революционные годы от ран. Не было надлежащих лекарств, ухода, продуктов. Я помню его смутно, был тогда младенцем. Эта библиотека большей частью его. Матери удалось ее сохранить, поскольку она, блестящая переводчица, знала четыре европейских языка и работала в аппарате Молотова. Редкий случай! Там было подавляющее большинство мужчин. Подозреваю, что личная жизнь ее была сложна и компромиссна. Полагаю, ей приходилось отыскивать сильных покровителей, чтобы обеспечить мне достойный образ жизни. Ничего не знаю о них, мама никогда не отягощала меня своими проблемами, и я жил памятью об отце. Тебя не смущает, что я рассказываю тебе об этом, Юра? Ты мне кажешься уже достаточно взрослым, чтобы выслушивать такие неоднозначные истории. Прости, если я неправ и обременяю тебя лишним знанием.
Но Юра внимал, притихший от восторга. С ним еще никто из взрослых никогда не беседовал как с равным. И он просил:
– Дядя Миша, мне очень интересно. Расскажите о себе еще. Вы ведь дипломат? Мама так говорила. Как становятся дипломатами?
– О! По-разному. Зачастую случайно, как и космолетчиками. Раньше случайностям было больше места, сейчас есть такое учебное заведение, как МГИМО, которое, считается, готовит профессиональных дипломатических работников. Что же касается меня, то я с детства благодаря матери владею несколькими языками. Я учился до войны в Военном институте иностранных языков. Думаю, тебе понятно, что попал туда я, сын, как ни крути, царского генерала, не без высокой протекции кое-кого из Народного комиссариата иностранных дел.
– А вы воевали, дядя Миша?
– Был на фронте всю войну и даже еще на полтора года дольше. Служил переводчиком при штабе Западного фронта, затем руководил службой переводчиков, работал на Нюрнбергском процессе. После демобилизации меня оставили при дипломатическом представительстве в Западной Германии. Тяжелые были, скажу тебе, времена, нервные, изматывающие… Но больше ничего не скажу, информация все еще не рассекречена. Происходило становление новых международных отношений, вот и весь сказ. Пришлось многому всерьез учиться. И юриспруденции, и экономике. Потом я оказался во Франции, потом принял приглашение преподавать в этом самом МГИМО. Защитил диссертацию экономико-юридического толка, женился на Елене, появились дочери.
– Вы и сейчас преподаете, дядя Миша?
– Иногда, изредка, по приглашению читаю курс. Но, в целом, можно сказать, что я завершил свою преподавательскую деятельность. И не жалею, нет. Ибо всякое разумное дело приходит к своему логическому завершению, и только ерундой можно заниматься до бесконечности. Не согласен?
– Ну-у… Почему же? Согласен. – Юра готов уже был соглашаться с любой сентенцией, вышедшей из уст Михаила Муратовича, и слушать готов был часами.
Он и слушал, ушки на макушке, слушал и внутренне изменялся, формировался, взрослел, расставался со светлыми пионерскими иллюзиями, с бескорыстием высоких мечтаний. Именно в эти дни он придумал себе подпись – запутанный графический знак, лабиринт с ясным широким входом, решительным обрушением в середине и волнистым, постепенно иссякающим ручейком в конце. Втайне Юра страшно гордился замысловатостью своей подписи и представлял себе, как будет она выглядеть на важных документах, которые ему предстоит подписывать. И… отправлять дипломатической почтой.
– Дядя Миша, Юлька… Юля говорит, вы объездили весь мир… – начал Юра разговор на следующий вечер, когда они, двое мужчин, после ужина проследовали в кабинет Михаила Муратовича.