— Видишь? — спросил у Шумера мужчина. — Порядок!
Ответа он не услышал. Впрочем, похоже, это нисколько его не взволновало. Подвинув к себе тарелку, он шумно втянул носом пельменный пар.
— Замечательно.
Мужчина взял кусок хлеба и столовым ножом намазал на него горчицы.
— Вообще, это глупо, — он с аппетитом откусил хлеб, — по-моему, принципиальность лучше проявлять в другое время и в другом месте.
Шумер повертел вилку.
— Наверное.
— Ага, — кивнул мужчина и изысканным жестом отправил в рот капающий сметаной пельмень. — Так какими судьбами к нам? — спросил он, прожевав.
У него все и без усилия получалось изысканно и вкусно. Даже наклон головы. Даже легкий, иронический изгиб брови. Грязь не приставала к рукавам, горчица не пачкала манжеты.
— Я должен, — тихо сказал Шумер.
Мужчина улыбнулся.
— Кажется, это в пятый раз. Нет, я еще понимаю, когда один, два раза. Третий тоже готов принять. Все-таки не простое число. Троица, триединство. Тримурти. Многие почитают. Но после третьей неудачи, наверное, можно было и остановиться! Куда дальше? Что за упорство? Четыре, кстати, много где не считается счастливым числом. И это был закономерный крах. Я думал, что окончательный и бесповоротный. Но нет, год и два месяца — и ты снова здесь. Мне уже становится интересно — это мазохизм такой?
Шумер вздохнул и проколол вилкой пельмень.
— Я пока не знаю.
Собеседник рассмеялся.
— А вот это восхитительно! Ты сегодня один? Или подготовил мне сюрприз?
Он проглотил один за другим два пельменя.
— Какой сюрприз? — спросил Шумер.
Мужчина вкусно, со смаком куснул хлеб.
— Ну, подвижников, адептов, апостолов, психов. Кого ты там обычно собираешь на бой со мной? Это, кстати, не один из них?
Он вилкой показал в окно. У входа в вокзал, там, где раньше курил милиционер, теперь стоял Петр. Судя по повороту головы, он смотрел на кафе.
— Нет, — сказал Шумер, — в этот раз я решил попробовать в одиночку.
— Ну и глупо, — сказал мужчина, слизнув языком сметану в уголке губ. — Я вспоминаю третий заход. Ты ведь там, кажется, целый состав обратил, да? Пятьдесят четыре на восемь… Это же четыреста с лишним человек!
— Это была ошибка.
— Ну, нет, почему? Ты попытался, ты был в своем праве. Люди тебе верили, шли за тобой, хотели чего-то большего. Да. Только ты не учел, что они изначально слабы. Просто по природе своей, по человеческой. Редко кто из человеческих особей способен на самопожертвование. А уж если самопожертвование несколько абстрактно и необходимо терпеть его изо дня в день…
Мужчина печально присвистнул.
Минут пять он задумчиво ел пельмени, не забывая мазать горчицей хлеб и подливать себе водки из бутылки. Глядя на него, потихоньку занялся своей порцией и Шумер. Было вкусно, надо признать.
Ожил станционный громкоговоритель, и невнятные, громкие слова разнеслись над путями.
— Слушай! — сказал мужчина, промокая хлебом остатки воды и сметаны. — А ты не хочешь на них посмотреть?
— На кого? — спросил Шумер.
— На тех, кого ты здесь бросил, — сказал собеседник. — Не скажу, что жизнь их устроена, но с голоду не пухнут.
— Нет, — мотнул головой Шумер, — потом.
— Они ведь тебя любили.
Шумер склонился над тарелкой.
— Знаешь, — сказал мужчина, — я много думал на тему, чего в людях больше, к чему они охотнее тянутся, к добру или к злу, согласись, сакраментальный вопрос, но без него никак. — Он почесал лоб мизинцем. — Даже для интереса счет вел. Каждый день в два столбика выписывал. В некотором роде с тобой соревновался.
— Победил? — глухо спросил Шумер.
— Не-а.
Шумер изумленно поднял глаза.
— То есть, как?
Мужчина бросил в рот последний кусок хлеба.
— Ты не удивляйся, ты тоже не победил. Победили серость и безразличие. Да, для меня это тоже было открытие. Люди, в массе своей, оказались серы и безразличны. Чтобы сдвинуть их в ту или иную сторону, как я понимаю, и тебе, и мне приходится прикладывать прорву не всегда окупающихся усилий.
— Мои — окупаются, — сказал Шумер.
Мужчина расхохотался.
— Вот чего мне не хватало! Твоей самоуверенности и безапелляционности! Эх, были бы они хоть на чем-то основаны, кроме слепой веры. Впрочем, я о чем? Помнишь же постулат, что якобы дьявол ограничен в средствах и вынужден добиваться того, чтобы человечество губило себя самостоятельно, своими же руками? В том смысле, что он — не деятельно участвующая сторона. Ну, как? Там подтолкнуть, здесь — уронить зерно сомнения, где-то настроить или шепнуть вовремя сладкую мысль, но все остальное человек делает сам, сам зло в душе растит, сам его лелеет, сам генерирует в окружающую среду.