— Девица, брось пряжу и иди со мной кадриль плясать.
Саньке не понравилось такое обращение и он ощетинился:
— Какая я тебе девица?!.
— А кто же ты тогда? Ха-ха! Теленок?
Санька отбросил прялку да так поддал Пальцеву, что тот, пролетев через всю избу, головой открыл дверь и очутился в сенях.
Очухавшись, он пошел на Саньку, чтобы дать сдачи, но тот опередил его и толкнул еще сильнее. Почесав, лежа на полу, ушибленный затылок, Ешка решил принять все это за шутку. Протянув сквозь зубы: «Да, крепка, однако ж, эта барышня на руку… Ох и крепка». Он встал и, словно ничего не случилось, под общий смех ребят и девчат уселся на лавку. А Санька выбрал себе в напарницу самую красивую, Анну Бойцеву, и стал плясать кадриль. Да так красиво, что все другие пары даже остановились, засмотревшись на них.
С того вечера Саньку все признали. Даже тетя Дарья изменила к нему свое отношение.
Но это было уже перед призывом в армию.
Прощаясь с моей матерью, он сказал ей:
— Больше моей ноги не будет в этом крае.
Мама, посочувствовав ему, ответила со слезами на глазах:
— Мы же по тебе будем скучать. Ты хоть в гости-то иногда заглядывай.
— А там видно будет, тетя Лиза, — ответил он.
Прослужив три года, он остался жить и работать в Ленинграде.
А вскоре началась война, и Санька погиб в первые же ее дни. Так и не удалось ему побывать в своей деревеньке, по которой он очень тосковал. Это мы знали из его письма к нам.
Дядя Федя, любивший своего сына, сильно убивался, что не удалось с ним свидеться. Жалела потом и тетя Дарья: «Я, я, проклятая, во всем виновата».
Дядя Федя, муж тети Дарьи, был одним из тех людей, кто настраивал человека только на хорошее. И терпел в какой-то мере строгое и порой несправедливое отношение своей жены к первому своему сыну только потому, что, во-первых, не хотел в доме ссор, а во-вторых, считал, что никакая работа человека испортить не может. А потом ведь при нем тетя Дарья по отношению к Саньке вела себя по-иному. Но дядя Федя по зимам обычно бывал на заработках далеко от дома, и ему не всегда ведомо было, как с его сыном обращается приемная мать.
Дядя Федя был очень трудолюбивым человеком. Я никогда не видел, чтобы он сидел сложа руки. Уже старый и тяжело больной, он и тогда находил себе какую-нибудь работу. Заехав как-то в свою деревню, я зашел к старикам. Дядя Федя сидел за столом, и пока тетя Дарья подавала на стол, все что-то перебирал пальцами. Я не удержался, спросил у него:
— Чего это, дядя Федя, у тебя пальцы-то все время будто что-то перебирают?
В ответ я ожидал услышать слезливое признание: «От болезни», но услышал совсем другое:
— По работе, сынок, по работе тоскуют. Вишь, теперь хворой я стал, работать-то не могу, а они без работы скучают.
Сказано это было с тоской в голосе.
Обычно всегда серьезный, дядя Федя иногда мог и пошутить.
Однажды мама, подавая мне кузовок ржи, сказала:
— Иди попроси у дяди Феди помолоть это на его жернове.
Дядя Федя сидел на крыльце и чинил грабли.
— А, Васятка, чего пришел?
— Не пустишь, дядя Федя, помолоть на твоем жернове?
Он тряхнул головой и, уставив на меня строгий взгляд, сказал:
— Не пущу, не пущу!
Я поплелся домой, думая на ходу: «Что же это с дядей Федей-то случилось?»
Мать спросила:
— Что, жернов занят?
— Да вроде не занят, но чего-то не разрешил.
— А как ты спрашивал-то?
Я передал ей свои слова. Мама засмеялась:
— Так, сынок, у него такая привычка. Ежели кто так спросит, тому и откажет. Ты иди снова и скажи: «Дядя Федя, разреши, пожалуйста, помолоть на твоем жернове». Он и разрешит.
— Да как-то боязно.
— Иди, иди. Ты же знаешь, что он добрый.
Я вернулся обратно.
— Что, снова пришел?
— Пришел, дядя Федя. Уж разреши, пожалуйста, помолоть на твоем жернове.
— Мели, мели, милый.
Он поднялся вместе со мной на сарай, направил жернов и даже помог мне смолоть половину кузовка.
О том, что дядя Федя был добрым человеком, я и сам знал.
Однажды мы с братом Иваном ходили по грибы. Набрали их по корзине и присели на край лесного поля отдохнуть. Есть захотелось. И вдруг Ваня побежал на поле и притащил две репины. Мы быстро окорили их и только-то положили по куску в рот, как на наши плечи легли грузные руки. Мы оторопели и оглянулись. За нами на корточках стоял дядя Федя.
— Ой! — вскричали мы и хотели подняться и убежать, но он задержал нас. Присел рядом и серьезно так говорит:
— Что, братья Федорята, попались?..
— Прости, дядя Федя, уж на этот раз…
— А, струсили! Не бойтесь, не буду драть. Я ведь эту репу посеял для путников… У нас ведь, у вепсов, это испокон веков водится…
— Мы не знали.
— Так знайте. А началось все вот с чего, — сказал он. И рассказал нам сказочку: — Давным-давно, так давно, что этого теперь никто не помнит, ездил один мужик по каким-то делам в Новгород. Там на ярмарке русский человек угостил его пареной репой. Съел мужик один кусочек, и ему она очень понравилась. В вепсских краях о таком овоще тогда еще и слыхом не слыхивали. Мужик раздобыл на ярмарке семян репы, вернулся домой, поведал своей жене как великую тайну об удивительной репе и просит у нее совета: «Куда бы нам ее посеять, чтобы никто не смог увидеть-углядеть?» — «Сей на лесное поле в Горелом бору, в рожь», — отвечает та, не долго думая.
Ладно. Посеял мужик репу в суках под рожь. Пришла пора убирать рожь, а репа только-то силу набирала. Выжали рожь, убрали в стог снопы. А тут и репа высунулась из стерни. Шли мимо поля люди, увидели растения, попробовали. Им овощь тоже понравилась, и по одной до осени всю и перетаскали. У вепсов не возбранялось сорвать на поле стручок гороха или какой-либо плод и съесть тут же. Если же он выносил сорванное домой, то это считалось за воровство. Пришел мужик с женой убирать репу, а там пусто место. Поохали, поахали да с тем домой и воротились.
Пришла снова пора репу сеять.
«Ну, куда сей год посеем?» — опять спрашивает мужик. «В огород за домом, в лен. Все на глазах будет».
Ладно. Посеял он репу в огороде за домом в лен. Растет она на удивление. Радуются мужик с женой: с овощами в этом году будем. Но вот убрали лен, а репа еще только в рост пошла — жалко такую махонную убирать им. Опять углядели-увидели овощь люди да всю по одной-одной и перетаскали… Погоревали мужик с женой. Да что поделаешь, коли сами и проворонили.
Пришла снова пора репу сеять.
«Куда теперь-то ее посеем?» — спрашивает мужик. Жена и говорит: «На крышу. Никто и не догадается». — «На крышу так на крышу», — не стал спорить с ней мужик.
Ладно. Посеяли репу на крышу.
А там она вовсе не выросла: еще семенами все птицы выклевали.
Пришла снова пора репу сеять. Снова спрашивает мужик у жены: «Теперь-то куда репу сеять будем?» — «А хватит, мужик, от людей репу хоронить. Давай семенами поделимся с односельчанами».
Так мужик и сделал. И с тех пор растет она у всех вепсов. Нарекли они ее своим и никому не понятным именем «нагрыж», и едят теперь и пареную, и вареную, делают да пьют из нее квас. И всем ее хватает…
Дядя Федя всю жизнь был очень спокойным, рассудительным человеком. Никто в нашей деревне не помнит, чтобы он с кем-нибудь повздорил. И все казалось, что дядя Федя не отгонит от себя и мухи. Такое мнение о нем сложилось и у меня, пока однажды я не зашел к ним в дом и не увидел на Ешкиной рубашке три георгиевских креста.
— Откуда они у тебя? — спрашиваю.
— Отцовы! — отвечает.
Я от учителя литературы Виктора Федоровича Аксенова слышал, что Чапаев был полным георгиевским кавалером, и знал, что это высший солдатский орден в царской армии и что дается он за исключительные подвиги на фронте. И удивился: