ШУХЕР-КЕЛЛЕР
Пробило 9 вечера. Ругнувшись и перекрестившись, я шлепнулся на заднее сиденье «мерседеса». Стряхнул налипшие снежинки со шляпы, с перчаток: «Ихь мехте… Русская изба ам Риндергассе…»
Шофер кивнул, погнал машину сквозь снежную метель — на Риндергассе, где должен проходить Сильвестр-абенд. Сегодня, 31.12.91, нас ждет отличная закуска в «Избе», что по-немецки — «Шухер-Келлер», а также нескончаемая эмигрантская беседа.
В подстегнутом гортексовом плаще, я развалился на заднем на сиденье, с зевотой взирая на встречные огни. Как ни раскинь, а Новый год… Стоп! Вот и Шухер-Келлер. Он светится сквозь пелену дождя и снега гирляндами фонариков, украшен еловыми ветвями. У входа — картонный Дед Мороз с бутылкой крымского шампанского.
Ввалился, скинул плащ, — меня встречают приветственными возгласами. Компания — в накуренном углу. Неутомимый грузин Отар Гучая, философ Костенецкий и две москвички — Зоя с Катей, что кроют матом почище дворника. Вся эта зондергруппа, естественно, от радио «Свобода». И те же леди — за соседними столами. Сидят в дыму, глотают крымское шампанское, пророчат: что будет с Совком — сиречь Савецким Союзом — его ведь нет… есть СНГ — уродливое слово.
Стол: хачапури, табака, сациви, лобио, лаваш и бастурма. Стоит бутылка «мукузани» и водка «Горбачев». — Давайте, господа, чем Бог послал под Новый год… — Расставили, налили «мукузани» и понеслась. Вторая, третья, пятая…
— Ты знаешь? — сказал Отар Гучая. — Я думаю о времени. Когда впервые за 20 лет вернулся в Грузию, то на могиле отца я понял: ничто не изменилось, отсюда не уезжал. Все эти 20 лет
— Париж, Нью-Йорк, Германия — мне показались кинематографом, набором кадров… А вот земля — где прах отца, где запах преющей листвы и где ты должен лечь костьми
— о, это, наверное…
— Действительно, — ответил «я». — России савецкой теперь уж нету. Друзья-номенклатурщики угробили Союз. Три хрена моржовых: Кравчук, Шушкевич, Ельцин…
— Ребята, — Зоя зазвенела вилкой о бокал, — так вот за что мы выпьем, ребята, — за гибель советской нашей так ее родной империи… Ведь так ее бананами обкладывали, и все-таки — любили… Вечная ей память, задолбанной Стране Советов…
— И что же теперь там будет? — вздохнула Катя. — Союз обрубков независимых республик? — Начнется как всегда какая-то убийственная дурь, но это — уже не наше время. Все наше время — там, в савецком царстве зла, среди большевиков, подпольщиков и соглядатаев.
— Ну ладно, господа, давайте есть… Накладывайте: хачапури, сациви, бастурму, лаваш и прочие грузинские харчи… — Не хуже, чем в «Арагви»…
— Чего уж там в «Арагви»… теперь там даже дохлого цыпленка не сыскать. После 5 лет перестройки… Давайте выпьем «мукузани» с водкой. За то, чтоб елось и пилось, чтоб хотелось и моглось, как говорили питерские пролетарии, когда их город осаждал Юденич…
— Алаверды! — Союз наш — вечен! Он был, он есть, он будет. Лишь только узколобые осмелятся нам возразить… Мы замолчали. Какая-то тоска зажала наши очерствевшие сердца, как будто страх, что так легко от этого Союза не отделаться.
Погасли светильники, и под тягучую арабскую мелодию в прокуренную залу ресторана вплыла немолодая югославка, тряся плечами и животом. Ее немолодое уже тело пропитано морилкой — подобно морену-дубу. — Под это дело, ребя, не мешает выпить. Глотнем-ка «мукузани» с водкой!
— Откуда шайсе «мукузани»?
— О, это секрет особый. Блатные ребята из Аэрофлота. Там раз в неделю есть рейс из Франкфурта в Тбилиси. В Тбилиси — опять-таки возня, но сделать можно… В итоге — стоимость бутылки, которая в 70-е годы в Москве была не больше двух рублей, здесь, в Шухер-Келлере — 25 ДМ. — Тогда налей еще…
Боснячка, тряся грудями и задом, приблизилась к столу. У ней из-под цветного лифа и трусов торчали, как щепы стрел, бумажные купюры по десять-двадцать марок. Я вытащил 10-марочную, свернул в рулончик и сунул ей за грудь.
— Проклятье! — Я содрогнулся от пота липкого, холодного. Как будто смерть, безвыходное онемение… Все съеденные шашлыки, лаваш, сациви и прочая закуска полезли к горлу вместе с мукузанно-водочной затравой.
— Щас, щас, — я приподнялся и боком, боком к туалету, где на двери изображен был мальчик, пускающий струю в горшок.