…Прошло неизвестно сколько времени: час, два? Я раскрываю зены: сплошная темнота, ребята… Сижу, обнявши руль. Ну, значит, влип! На ощупь тыкаю в панель: безумно ярко вспыхивают фары… Что это? Сижу в «роллс-ройсе», сияющем, недвижном в мертвой тишине. За ним — аэросани, немецкие, с полозьями, за ними — еще один «роллс-ройс»… 16-го года выпуска. Так, значит, я в Горках! И Ленин — рядом. Лишь он имеет все это в России января 24-го… Да, все-таки я здесь!
Я выхожу из гаража: огромный, чистый небосвод, усеянный созвездиями. Я напрягаю зрение: зверек, похожий на горностая, бежит по снегу — в соседний темный лес. Уныло-бледная луна беззвучно созерцает действо.
Передо мной — большая темная усадьба с колоннами. Да, это особняк московского градоначальника! Я открываю бесшумно дверь. Стараясь не скрипнуть половицей, вхожу… При лунном свете вижу: гостиная, большой рояль, картины французских мастеров. Я узнаю основы прежней жизни.
Скольжу по коридору. Там, в глубине, полоска света. Прикладываюсь к щелке: старуха Крупская читает Джека Лондона. Приоткрываю вторую дверь: сидит недвижимый в качалке, завернут в плед, и голова склонилась набок. Глаза безжизненно…
Глаза безжизненно распахнуты, изо рта на полувывале — язык, слюна стекает на китель, на плед.
На голове — пригрелась кошка, и придает сему дебилу смиренный домашний вид. На столике — послание германских коммунистов, а также хвалебная поэма горцев Дагестана. Неужто сам Ильич?
Я слышу голоса, шаги и быстро прыгаю за штору. Заходит человек во френче, галифе и с револьвером на боку. За ним — опухшая Надежда Константиновна. Он говорит: «Ну что, товарищ Крупская, когда прогоним кошку?» Она заламывает руки: «Прошу вас, товарищ Шмеклис, оставьте последнюю земную радость Ильичу!» Тот морщится: «Вот видите, дрянная кошка нагадила на лысину, на справочник политработника! Ну разве ж это дело?»
Звонят по телефону. Шмеклис спешит в каптерку на негнущихся ногах. Я слышу голос: «Без изменения, товарищ Сталин! Да, путается, старая карга. Пора решать вопрос. Есть, будет сделано!» Он возвращается, одним движением снимает кошку с лысины вождя: «Таков приказ ответственных товарищей. Убрать!» Кошка пищит и отбивается, но он сует ее своей железной лапой в сатиновый мешочек, выходит. На неухоженном, опустошенном лице вождя — страдальческая мина: он хочет кошку, любимую забаву последних дней. Надежда Константиновна рыдает, сиделка тоже.
Со смешанными чувствами я наблюдаю за этой сценой. В ней выразилась суть того, что называют русской революцией… Все, наконец-то они уходят! Теперь мы оба наедине — я и Ильич… Я знаю, что мне поручено его убить. Рука соскальзывает вниз… В кармане брюк — холодный браунинг с единственным патроном. Я должен убить его в упор и быть убитым самому. 8 января должно войти в историю, однако… в моем запутанном мозгу меняется программа: я оставляю этот безумный кабинет и, бормоча ругательства, бегу за Шмеклисом. Судьба несчастной кошки мне интересней.
Латыш-чекист идет по коридору. Не надевая шинели, выходит на улицу. Чеканным шагом — в знакомый мне гараж. Там он швыряет плачущий мешочек на пол, приказывает сонному охраннику: «Избавиться от дряни!»
Избавиться от дряни! Вся логика всемирных геноцидов вобралась в этом торжественном приказе.
Рябой калмык Василий бормочет «есть», берет мешок, где тихо плачет кошка, винтовку и топор, идет из гаража туда, где за деревьями белеет при свете луны недвижный пруд. Еще одно убийство близится. Василий кладет мешок на снег и топором проламывает прорубь… Сейчас свершится! Я подбегаю сзади, валю его на землю, ударом браунинга по голове лишаю сознания и с кошкой на груди бегу назад в гараж. Мне надо ее спасти — от сталинцев, троцкистов и даже — от самого вождя…
Я завожу «роллс-ройс»: «Ну, ну, давай!» «Роллс» вздрогнул, запыхтел, завелся. Мы озарили светом фар гараж, одним напором вышибли перегородку и по аллее понеслись навстречу проходной. Нам надо срочно вырваться из этого проклятого участка земной коры. Я знаю, что это место — худшее из всех, что были или будут на планете… «Они» очухались. Кричат: «Остановись, стреляю!»