На это я ответил: «Ха-ха, мы — скифы! И потому мы выбрали наш строй. А если вы на нас всерьез попрете, то мы покажем долбаной Европе, что значит вселенский ужас и тряска во всех членах. Товарищ Сталин правильно сказал: «У Запада учиться нечему!»
— О мальчик-мальчик-мальчик, о юный пионер, — промолвил полковник Детмользен, — я — родом из балтийских немцев. Мои отец и дед служили императорам российским. Мы защищали идею Петра Великого, идею России как Европы. Однако — все это развеялось. И только немцы еще способны…
— Достаточно, — ответил пионер, — наслушался галиматьи. И вот что вам скажу: вы сдохнете, вы и Европа ваша, а наши кони железные еще проскачут по вашим обывательским местам. А больше — ничего вам не скажу.
— Ну что же, — вздохнул полковник, — заприте его на ночь в сарае, быть может, одумается. А не одумается, так утром расстрелять.
Солдаты Ганс и Фриц, подталкивая автоматами, загнали меня в сарай, где раньше держали кур. Теперь пернатые подружки, ощипаны и выпотрошены, крутились на вертелах походных кухонь. По всей деревне пахло жареным.
Я осмотрелся: немного сена, птичий помет да тонкий лучик света сквозь оконце. На что же сесть? Нашел обрывок бумаги, поднес с оконцу. «Призыв РККА ко всем российским гражданам!» — прочли мои глаза. И подпись: Лев Троцкий, главнокомандующий.
Еще там значилось: «Товарищи, рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция! Советская Россия в кольце врагов!»
— Вот сволочи! — я призадумался.
ШКОЛА МУЖЕСТВА
Прошло неизвестно сколько времени: сидел на земляном полу и, обхватив себя за голову, невнятно бормотал и ковырял каким-то прутиком математические формулы, которые учил еще в гимназии в Воронеже. В амбаре было душно, грязно, а главное — был неизбежен расстрел. Ну почему же, бляха-муха, и за что? Ведь я так молод, а тут проклятая гражданка.
За стенкой бу-бу-бу — красноармейцы. Сидели на завалинке, курили и говорили вполголоса: «Слы, Ваня, а говорят, как белых разобьем, совсем другая жизня будет… такая, что нам не снилась и в сладком сне… вот только буржуев и нечисть всяку под корень изведем. Дожить бы только…»
— А командир Фокеев что говорит?
— Он говорит — учиться надо… тогда коммуну и построим.
— А какова она, коммуна?
— А это, брат, когда всего в достатке, да и работать почти не надо.
Я кашлянул: «Ребята, надо по нужде».
— А ты давай в штаны. Чего тебе? Ведь все равно в расход.
— Ну хоть в последний раз сходить нормально дайте. Пожалуйста.
— Ну ладно. Пес с тобой! — открыли дверь. Солдат Лазуткин — весь в мыслях о коммуне — встал позади с винтовкой, я — с поднятыми вверх руками, в разорванной рубахе — впереди. Ничо, пошли.
Уже смеркалось. Красноармейцы развели костер, пекли картошку под ранним звездным небом. Тянуло аппетитным дымом, и едкая слюна во рту. Однако делать неча. Расположился под кустом. Солдат Лазуткин сел рядышком на пень и начал скручивать цигарку.
Я тужился, кряхтел; на небе — первая звезда, и речка Швыря катила воды к Ледовитому, на Север.
Когда солдат Лазуткин не в меру замечтался и поперхнулся табаком, я прошептал заклятие, перекрестился, подтянул штаны и кубарем рванул вниз — под откос — к реке.
— Стой, сволочь белая! Куда? — Лазуткин выстрелил, но промахнулся. А я скатился до воды, нырнул, вздымая фейерверки брызг — саженками на тот на берег, и там скользнул в кусты. Шальные пули срывали ветки, свистели над головой, но из последних сил перебежал поляну и углубился в лес. Размазывая едкую слюну, бежал минут 15, потом присел: «Все, баста, больше не могу…»
Совсем стемнело. Стволы деревьев, и небо звездное в просветах над головой. Далекий хохот филина и лай собак. Я прикорнул под дубом и, обхватив колени, тяжело дышал. Насилу отдышался. Потом расслышал голос: в чащобе кто-то пел. В той песне говорилось о войне с Наполеоном, о том, как долго шумел пожар московский, и о том, что обух войны народной кнутом все равно не перешибешь. И звуки этой песни заунывной пленили мое сердце. Пошел на песню, завидел впереди огонь: перед костром сидел подросток и ворошил картошку в золе.
Итак, я вышел к костру, подросток поприветствовал меня: «Садитесь, гостем будете. Откуда?»