— Вы не смотрите, поручик, что он мал, — сказал Мащук, — но в деле — незаменимый ятаган! — и он воткнул его в срамные губы юной девы.
— Вы огрубели на войне! — сорвался в фальцет корнет Кулагин и принялся ласкать шершавым языком бледную поросль Анастасии. Затем пристроил свой нетвердый юношеский фалл.
Они работали в четыре жерла: полковник Штаубе, корнет Кулагин, кавалерийский капитан Мащук и я, то бишь юнкер Синицын. Гудел паровоз, за окнами мелькали сучья: на всех парах мы удалялись от европейской части матушки-России, где бушевали адепты новой веры.
Отдав последний фронтовой салют, утерли лбы, заправили клинки и сели за стол переговоров (сестрички безмолвно удалились). Достав последнюю бутылку «Реми Мартана», полковник Штаубе разлил ее в четыре стакана и произнес: «Пусть каждый из нас — на этом свете или на том — запомнит сей день — коньяк, сестричек, снежные леса и поручение Верховного правителя Сибири — добраться до Сан-Франциско, а там — начать по новой…»
Вагон качнуло. Стакан упал на карту Российской Империи. Разлапистая струйка коньяка прошла по уссурийской ветке Транссибирской магистрали. Со свистом пули раскололи стекла, продырявили портьеры. Одна пронзила ухо капитана Мащука, и он упал на карту.
— Завал, — мелькнуло в голове. — Пора тикать! Однако полковник Штаубе поставил граммофон и под унылую мелодию «Хризантем» зажег очередную самокрутку с анашой. — Полковник! — но тот пыхтел, не реагируя на пули. Со всех сторон, с окрестных сопок спускались партизаны. Их возглавлял Егор Тарелкин, заросший диким волосом, в ушанке с красной ослепительной звездой.
Покорный ваш, а также корнет Кулагин стреляли по наступавшим из окон, какие-то в тулупах падали на снег, но куда там… вставали новые борцы за власть Советов… штабной вагон стал пунктом притяженья для всех этих сибирских партизан. Крестьяне, оборванцы и китайцы — с истошным криком бежали к поезду.
— Полковник, что делать? — но тот задумчиво ходил, дымил и думал о своем. Я плюнул и принял свое, особое решение: сорвав белогвардейское обличье, я натянул измазанное дерьмом исподнее. — Ах, подлый хам, предатель! — воскликнул корнет Кулагин, но тут же был сражен залетной пулей. На четвереньках, озираясь, я прокрался в тамбур, скатился на насыпь и далее пополз в тайгу. Оставшись незамечен и неузнан.
Привставши на одном локте, с высокой сопки я видел: застрявший в снегах состав «Москва-Владивосток» и сотни облепивших его партизан. Я слышал: надрывный мат товарища Тарелкина, истошный визг Тамары-Жени-Нины, надрывный плач Анастасии и карканье ворон, что собрались клевать глаза погибших партизан, а также трупы офицеров.
С рыданьем и страшной болью в сердце взял курс ост-ост. До бухты в Находке оставался, по моим расчетам, лишь 101 день пути. Роняя слезы и поминая всех японских городовых, вернее, размазывая сопли и поминая всех языческих богов, продолжил путь.
Сибирская, а затем и приморская тайга взирали на эту одинокую фигуру, скуластый корейский охотник смотрел, покачивая головой, на полуобмороженного белого фаната и все же воздержался от нападения… я полз, жевал еловые, скрипел зубами и наконец увидел.
КУНАШИР
— Здравствуй, седой батька-океан! — я проморгался. Подстроил фокус. Полуослепших глаз. И вот — увидел. В бинокуля-ре зрения — равнина вод. Внизу, у скал, стоит кораблик. Матросы — машут бескозырками, зовут к себе: «Давай, родной!» Подобно мячику, скатился к ним на берег. Они приняли меня в свои морские крепкие объятья и принялись качать: «А вот и мичман Забияка, а вот он и явился!»
Как оказалось — в неравном бою с японским хищником я был оставлен на берегу — стеречь консервы и прочий боеприпас. Бой завершился победой «наших». Теперь команда получила новое задание — идти на Кунашир, чтоб первым краснозвездным экипажем там водрузить советский флаг.
На палубе возник товарищ каперанг Антошкин. Он посуровел, отдал приказ: «Команда, по местам! Курс — зюд-зюд-ост!» — Торпедный катер «Верный» взревел и, вспенивая воду, пошел к родным японским берегам. Держись, япона мать!
В пути. Покорный ваш, вернее, мичман Забияка, ведет журнал: «Матрос Присядько охренел. Не хочет к косоглазому японцу. Матрос Кунаев поймал на леску морского ежа и нарушает работу экипажа. А юнга Спицын рукоблудит в кубрике…»
— могучая рука Антошкина легла на мою шею: «Потом допишешь, Забияка, пойдем поговорим!»
Мы оба — в рубке капитана. Товарищ Антошкин не в себе. Он говорит: «Не знаю, что происходит. Периодически теряю чувство веры. Плохое, очень плохое предчувствие. Мне кажется