Она забежала на минуту к Марине Ивановне, в приемный покой, и отправилась к Мещерякову…
– Хочу к вам в отделение. – Она улыбнулась и в этой улыбке была настойчивая просьба – ну возьмите же!
– Хорошо, поговорю с Мариной Ивановной, – пообещал Мещеряков, думая: «А Леля была бы отличной старшей сестрой для нашего отделения. Борьба с алкоголизмом – это для нее тоже теперь на всю жизнь».
От Мещерякова Леля пошла в слесарную мастерскую. За мастерской рыли котлован для закладки жилого дома. Машины подвозили камень, шлакоблоки, готовые рамы, двери.
В мастерской работал новый слесарь. «Тот самый больной, которого выписал Петр Афанасьевич», – догадалась Леля, вспоминая письмо тети Фени.
Она походила по мастерской, посидела около верстака. Чтобы как-то оправдать свой приход, попросила слесаря:
– Сделайте мне, пожалуйста, новый ключ для отделения.
Слесарь согласился. Заметив, что Леля пристально оглядывает мастерскую, он сказал:
– Хороший человек здесь работал. Говорят, он из грязного подвала все это соорудил. Долгую память оставил. Такая мастерская – клад для больницы…
Мысли Лели все время были о Викторе Дмитриевиче. Как она ждала и боялась этого дня возвращения в Ленинград. От тети Фени она знала, что товарищи помогли Виктору Дмитриевичу пережить потрясение, что он работает в музыкальной библиотеке, приезжает в больницу и даже выступал в клубе. Она не ревновала его к памяти Аси. Она бы, наверно, возненавидела его, если бы он забыл об Асе… Но откроется ли теперь его сердце для новой любви? Это ведь очень трудно… Да и сумеет ли сама Леля прийти к нему? Это – тоже нелегко…
Сердце ее было полно и грусти и радости. Грусти – от всего того, о чем она только что думала. И радости – от того, что Виктор Дмитриевич уверенно вышел в жизнь и что она, может быть, будет работать в отделении Мещерякова…
В середине недели Мещеряков предложил попросить у Марины Ивановны машину, и в воскресенье – кто будет свободен от работы – поехать за рыбой и грибами. Предложение было встречено с радостью. Переговоры о машине поручили Славинскому.
Марина Ивановна только что возвратилась из отделения. Вид у нее был утомленный, но счастливый. Она вела группу особых больных – недавно родивших женщин. Излечивая их от послеродовых психозов, она возвращала детям матерей.
Выслушав Славинского, она засмеялась, отвлекаясь от своих мыслей о выписавшихся сегодня больных.
– Не дам машину, раз вы такие индивидуалисты. Ишь, подумали о своем отделении. А мы? Почему всех не пригласить? И я бы поехала. Возьмете?..
Она пообещала, что в субботу будут две грузовые машины, позвонила в местком и предложила сообщить во все отделения о поездке.
Во время разговора без стука вошел Телицын. Первой заметила его Марина Ивановна.
– Вот кто приехал!.. В командировку, Евгений Михайлович?
Устало опираясь обеими руками о подлокотники, Телицын опустился в кресло напротив Славинского и почти через силу ответил:
– Нет, совсем.
Тяжело поворачивая голову, он оглядел кабинет. Из мебели, которую он когда-то приказывал поставить сюда, остались только два мягких кресла для посетителей. Сбоку стола появился книжный шкаф со справочной литературой. И оттого ли, что не было в кабинете скатерочек, подушечек, старинных резных кресел, а стояли простые стулья, – все выглядело очень деловито, строго и почему-то весело. Окна были распахнуты настежь. На подоконниках лежали теплые пятна солнечного света, просеянного сквозь листву высоких деревьев. Почти всю стену напротив стола занимала карта с флажками новостроек, – Телицыну вспомнилось, что такая же вот большая карта висела у них в комнате студенческого общежития. Он подумал, что Марина Ивановна ведет, наверно, политкружок и занятия проходят здесь, в ее кабинете.
Никто ни о чем не спрашивал Телицына. Сидеть молча было неудобно. Лучше сразу начать говорить о том, ради чего пришел.
– У меня был инфаркт. Боялся, что уже все… Сейчас мне физически тяжело быть на большой работе. Вот… попросил отпустить… Мне бы теперь только заведовать отделением. Да и то, пожалуй, лишь маленьким. Это еще в моих силах…
Славинский смотрел на Евгения Михайловича и будто не узнавал его. Телицын вдруг потерял свою былую монументальность, – это, наверно, происходило оттого, что движения его стали раздраженно-порывистыми, жестов было слишком много, и они никак не вязались с его все-таки еще солидным видом.
Глядя на изменившегося Телицына, Марина Ивановна припомнила, как в первый день своего возвращения предупреждала его: «Везде найдется свой Мещеряков… и даже не один». Нашелся и в Москве, конечно, свой Мещеряков. Она уже услышала об этом в Горздраве.