Толпа всколыхнулась в единодушном одобрении сказанного жрецом, который мог оставаться довольным: в глазах своих подданных он выглядел вполне достойно.
— Ну, Грегор! Ну, хитрец! Только не говори, что этому ты научился в стойбище первобытных! — ликовал Вэл. — Понимаешь, жрец никого не удостаивал такой чести, как восседание в его паланкине.
Изо всех сил стараюсь не напустить на свое лицо улыбку, — сыны моря могли бы заметить в ней насмешку.
— Дорогой Вэл, — говорю, — я четыре года изо дня в день боролся за свою жизнь. Некий Вру, волосатый коллега вашего жреца, хотел любой ценой обосновать свое право проломить мне голову каменным топориком и съесть на пиршестве лучшую часть моего бренного тела. У дикарей, в их менталитете, есть очень уязвимое место — они теряются, когда их озадачивают. Чем большую чушь я выдам, тем больше они озадачены. Этим надо пользоваться. Только и всего.
Среди белохламидников идет тихий спор — кто удостоится чести прикоснуться к Икенду. Наконец, четверым поручено извлечь бедного Икенду из лодки и уложить в паланкин. Четверо самых достойных нагибаются под тяжестью двухсоткилограммового тела и несут его по ступенькам. И тут происходит нечто такое, что вся толпа во главе с королем ахает и каменеет. Один из жрецов споткнулся, упал, а с ним и остальные трое — все растянулись на земле вместе с недвижимым Икенду. Не знаю, чем закончилась бы эта сцена, если бы лицо Божественного Икенду не расплылось в улыбке. Над толпой пронесся вздох облегчения. Все сочли это за добрый знак и кинулись поднимать божество. Так поклонники божества расценили рефлекторную гримасу боли на лице спящего Ного.
Его с трудом укладывают на паланкин, руки свисают по бокам, восемь жрецов подхватывают тяжелую ношу. Бедный Ного, хорошо, что ему дали снотворное, иначе не знаю, как бы он примирился с такой суетой. Паланкин! Да он ни за что не согласился бы усесться в нем! А так лежит себе в глубоком сне, и ничего в нем от божества.
Потом король делает приглашающий знак мне, и я поднимаюсь по ступеням. Церемониальная часть приема закончилась, меня окружают мои товарищи. В глазах Дэйва блестят слезы, мои ребра хрустят от его объятий.
— Ты хорошо сказал! — восторженно дергает меня за плечо Феликс. Правильно врезал! Вот как надо обращаться с дикарями!
— Все хорошо, — улыбается Тилл, — мы шли сюда с самыми дурными мыслями, думали, как все сложится…
— Ты поправишься, Грегор! Тебя надо будет накачать жирком!..
— Мы ведь считали: все! Пропали ребята!..
— Жаль, Амара больше не увидим…
— Ребята, дайте Грегору прийти в себя! — говорит Марк, вылезая из лодки, — лучше поддерживайте его… Видите, он с трудом держится на ногах. Вэл, ты держись возле паланкина, а мы пойдем группой.
Я спохватываюсь и быстро иду к лодке, со словами: «одну минутку!» Подбираю наши луки, стрелы, дубину Ного.
— Зачем тебе это? — спрашивает Дэйв. — Здесь мы обходимся без оружия! Или хочешь сохранить на память?
— Дубина божественного Икенду не может оставаться в неохраняемой лодке. Он проснется и начнет искать ее.
Наверху нас поджидал сам король. Он не пошел за паланкином, ему, видно, хотелось поскорее присмотреться ко мне. Он ехидно наблюдал, как я тащу наш арсенал, пока Феликс не догадался разоружить меня.
— Мастер слов всегда носит с собой столько оружия? — с едва уловимой насмешкой спросил король. — Неужели он таскает и оружие божественного Икенду? Или думает, что попал к врагам, и оружие надо держать под рукой?
Марк перевел мне вопросы короля.
— Икенду — охотник. Всегда живет в лесу и привык не расставаться с оружием. Мы теперь среди друзей. Пусть оружие Икенду хранят жрецы, — я раздал топорики и луки стоящим около короля жрецам в белом.
— А священное оружие Икенду можно доверить главному жрецу! — с этими словами я вручаю дубину королю. Он несколько опешил но делать нечего, берет. А весит она, самое меньшее, килограммов пятьдесят. Когда Икенду опускал свою дубину на голову врага, в голове врага гремел гром.
По выражению лица Мазу я вижу, что он с охотой обрушил бы дубину на мою голову, только вот или приличия не позволяют, или дубина тяжеловата. Жрецы с радостными поклонами принимают топоры и луки. Мазу смотрит на «священное оружие» и думает, как его тащить до дворца, да еще пешком. Он бросает на меня быстрый испепеляющий взгляд. Я догадываюсь, что он при этом думает. Но он подзывает двух жрецов и поручает им священную ношу. Потом делает нетерпеливый знак рукой, толпа перед ним расступается, и владыка проходит вперед. За ним, точно хвост кометы, устремляются царедворцы. Мы идем отдельной сплоченной группкой. Я чувствую себя так, как, наверное, чувствовал себя невольник, выкупленный из рабства. Вокруг меня друзья, мы обмениваемся замечаниями по поводу королевской церемонии, смеемся. Что может быть лучше, чем вот так идти, чувствуя себя среди своих; мы — вместе, мне не надо разговаривать с самим собой, чтобы не отвыкнуть от звука родной речи; лица, улыбки, слова, одежда — все родное, все — рожденное на Земле. Господи, сколько дней ждал я этой минуты, сколько передумал разного за четыре года! Теперь мы вместе!