— Понимаешь, Грегор, я требую от наших ребят терпимости и терпения. Нельзя лбом прошибать стены. Мы имеем дело с людьми, отличными от нас по всем параметрам. И мы не можем требовать от них, чтобы они сразу приняли наши ценности… Я уже больше трех лет «обрабатываю», извини за грубое выражение, короля, пытаюсь облагородить его, просветить… Он слушает очень внимательно, а потом вдруг переводит разговор на то, что он должен возглавить поход на один из городов, жители которого запоздали с выплатой дани…
— Марк, ты всерьез думаешь, что Мазу можно перевоспитать?
— Но вы же видите, как я стараюсь сделать это! — восклицает Марк с трагической ноткой в голосе.
В конце улицы живет гончар. За неделю до моего прибытия он должен был принести во дворец кувшины, помеченные печатью королевского ключника. Он не смог этого сделать — перед закладкой кувшинов для обжига в печь с высокой печной трубы свалился камень и перебил их. В назначенный день горшечника навестил жрец с двумя солдатами. Мастера и всех членов его семьи секли до крови. Секли даже маленьких детей!
— Марк, ты должен высказать владыке все, что мы думаем по этому поводу! Это же безнравственно!
— Не думай, что я ничего не делал, — быстро проговорил Марк, — до нас подобные «преступления» наказывали смертью.
Едва мы поравнялись с домом несчастного, как дети его, увидев нас, с визгом бросились в дом, а сам гончар и его жена опустились на четвереньки. Так нас еще не приветствовали. Откуда у них этот страх? И только оглянувшись, я понял, в чем дело. В нескольких шагах за нашей спиной стояли два жреца. Их лица были искажены злобой. В моем взгляде они увидели гнев и презрение. В их планы не входило раздражать нас, землян, — они тут же напустили на свои постные лица выражение равнодушия, опустив веки. Они смиренно склонили головы; гончар и его жена лежали на земле у наших ног.
Для них я был лицом, близким к Икенду. Первым побуждением было вырвать у жреца посох и хорошенько поколотить достойных слуг своего недостойного хозяина, установившего в городе режим жестокого насилия. Сдержав свой гнев, я сказал, чтобы жрецы немедленно убирались вон. Они стояли, тараща на меня испуганные глаза. Тогда я сделал соответствующий жест рукой, они развернулись и быстро пошли в сторону дворца. Я наклонился, чтобы поднять с земли валявшуюся у ног чету, но был остановлен Марком:
— Грегор, не смей! Не прикасайся к ним!
— Почему?
— Они принадлежат к низкому сословию, а мы здесь приняты, как равные Мазу. Мы можем прикасаться только к жрецам!
— Черт побери, не знал я этого раньше, а то прикоснулся бы кулаком к противным мордам жрецов. Вечно они торчат за нашими спинами!
— Здесь очень строго следят за исполнением законов. Если представитель высшего дотронется к низшему — это считается грубым нарушением, — пояснял Марк.
— Меня приняли здесь как брата Икенду! Для брата Икенду законы Мазу ничего не значат!
— Грегор, не мели чепуху! Ты можешь паясничать перед Мазу, а зачем притворяться перед нами? Уж если я за столько времени ничего не добился, то что можешь сделать ты?
Я дотронулся до плеча гончара — он вздрогнул. То ли ожидал удара, то ли еще чего. Его спина хранила следы истязания.
— Вставай и не бойся! — сказал я, помогая ему встать. Он глядел на меня глазами затравленного зайца.
— А переводить с одного языка на другой тоже запрещено?
Марк двинул плечом. Он был раздосадован:
— Ты считаешь, что делаешь добро, да? — с вызовом спросил он. — Так знай, ты сделал зло. Этого несчастного сегодня же ночью утопят. И если только его одного, то это будет меньшее зло. Могут утопить всю семью!
Я поднял с земли гончара и его жену и подвел их к воротам. Они дрожали, не смели поднять глаз. Вокруг нас уже толпились зеваки. У них были строгие, невозмутимые глаза. Я погладил пострадавших по плечам:
— Не надо бояться, — сказал я на божественном языке Ного. И на своем добавил: — Марк, переведи им: — Вы не должны бояться меня. Я вас люблю. Икенду тоже вас любит. Я люблю всех жителей города независимо от того, пороли их или не пороли. Слушайте, это говорит брат Икенду!