Поднимаясь на чердак, я не могла избавиться от знобящего душу ощущения, что муж и видеть меня не захочет. Но всё же я, держа в руках одеяло, несмело приблизилась к Филиппу, сидящему на полу по-турецки и читающему Платона при свете луны в прояснившемся ночном небе. - Зачем пришла? - спросил он меня угрюмо, не отрываясь от чтения. По моему телу пробежала дрожь, а сердце в груди мучительно сжалось. - Филипп, ты почему ничего не ешь? Ведь ты проделал такой долгий и трудный путь. - Спасибо, Фьора, но мне есть совсем не хочется. - Пожалуйста, пойдём... - Я коснулась его плеча, но он убрал мою руку. - Мне и на чердаке хорошо. - Филипп, но на чердаке ведь холодно! - воскликнула я с беспокойством за него. - Принесла тебе тёплое одеяло... - пока Филипп не успел ничего возразить, накинула одеяло ему на плечи.
Он и хотел сказать мне что-то в своём резком тоне, чтобы задеть ещё больнее, но звук так и замер на его устах. - Спасибо, Фьора, - прошептал он после короткого раздумья, схватив мою ладонь и прижимая её к своей груди, но я, потрясённая таким его поведением, резко высвободила свою руку из его руки и убежала, бросив напоследок смятенный взгляд в его сторону. - Фьора, ты куда? - доносился мне вслед вопрос. - Вернись! Но я не вернулась. Я хотела только одного: спать! А лучше вообще не просыпаться! Но хватит мечтать. Я вернулась к себе в комнату и юркнула в кровать, кутаясь в одеяло. - Ну, что, Фьора? Не кричал он на тебя? - спрашивала Леонарда. - Ты ещё спроси, не поднимал ли он на меня руку, - обронила я устало. - Я ему одеяло отнесла, а то на чердаке очень холодно. - Фьора, как же ты и Филипп теперь жить-то будете? Ты понимаешь, что не будет между вами больше тех отношений, какие были до всего того, что произошло? - А разве что-то было, Леонарда? - отозвалась я грустно. - Остаётся надеяться, что от былого хоть немногое осталось, за что есть смысл бороться... Если есть шанс возродить былую любовь, я его не упущу... - Думаешь, сразу удастся вернуть любовь мужа? Ты хотя бы докажи мужу, что он может доверять тебе снова, несмотря ни на что... - Но надежда есть, Леонарда. Он не кричал на меня, не проклинал... Поблагодарил за одеяло, а потом взял мою руку в свою, прижимая к груди... Леонарда, я не верю, что мой муж потерян для меня... - И что ты будешь делать для возрождения былых чувств? - Завтра, Леонарда... Я подумаю, что мне делать, завтра... - откинувшись на подушки, я забылась долгим сном.
POV. Филипп
Сидя в кресле и закинув ногу на ногу, я читал Плутарха. Что поделать, невольно стал почитателем его бессмертного гения, живя уже десять с половиной месяцев под одной крышей с Фьорой, которая любит оставлять свои книги на видном месте. На столике, что рядом с креслом, стоит недопитый бокал вина и тарелка с яблоками. Солнечные лучи, попадая с левой стороны на книгу, обеспечивают вполне хорошее освещение. Только наслаждаться изысканным слогом и содержанием трудов автора мне не давали. Мешал некто маленький, очень настойчивый и вредный. Лоренца-Мария или малышка Мари, видно, решила, что моя нога это игрушка! Она постоянно норовила стянуть с моей ноги тапок и лизнуть его языком. Приходилось поминутно отбирать у неё обувь. Тогда этот маленький бесёнок капризно надувал губки и хмурился, тянувшись шустрыми маленькими ручками за тапочками, столь понравившимися ей. - Мари, угомонись, - бросаю я ей коротко, на что слышу в ответ недовольный визг. - Тапки ты не получишь. Даже не проси. Ребёнок начинал злиться ещё больше, обхватывая меня за ногу и неловко поднимаясь с пола. - Мари, я сказал, что ты их не получишь, и точка. Встав с кресла и кладя Плутарха на столик, я убираю тапочки в шкаф. - Всё, нет больше тапочек. Я их тебе не дам, потому что ты их в рот тянешь, а они грязные. Но на неё мало действуют мои слова. Мари начинает заходиться криками, режущими мой слух, словно нож стекло. - Господи, горе ты моё... - я взял капризничающую девочку на руки и несколько раз покружил её, что ребёнка немного позабавило. - У тебя есть много тряпичных кукол. Сдались тебе эти тапки? Но Лоренца нахмурила свои бровки и поджала губы, недовольно глядя на меня своими огромными серыми глазами, поморщив маленький носик. Интересно, Фьора в её возрасте была такой же неуправляемой? Точно так же устраивала скандалы и капризничала, когда ей что-то запрещали? Тут меня точно громом поразило. Я вглядывался в раскрасневшееся личико девочки, обрамлённое чёрными вьющимися волосами. Не понимаю, что питало мою скрытую неприязнь к ребёнку, ни в чём не виноватому? Да, она мне не дочь, рождена своей матерью от другого... Но что-то всё равно меня изнутри грызло и не отпускало. Я ненавидел свою жену за то, что сам невольно толкнул её на адюльтер. Я настраивал самого себя против малышки лишь потому, что не был ей отцом. Я ощущал свою вину перед Фьорой и крохой, которую мысленно обвинял в дурных поступках её матери. Я испытывал ненависть даже к самому себе за всё, совершённое Фьорой, которая всего лишь платила мне той же монетой, что и я. Кондотьер Кампобассо, Лоренцо Медичи... Она никогда не думала головой, стремясь посильнее мне досадить. А потом разгребает последствия своих необдуманных поступков. Пусть я и ненавидел жену, но не потерял к ней уважения. Хуже всего, что эта ненависть не вытеснила любви к ней... Да, Фьора совершила ужасный поступок. Один раз измену можно простить, но стоит ли прощать второй раз? Наверно, если впредь такого не случится, и она раскаялась. К тому же моя жена мне не врала. Она ничего не утаивала, не стремилась как-то себя выгородить. Фьора признала свою вину, половина тяжести которой была и на мне... Фьора не отреклась от своего ребёнка, не бросила на произвол судьбы. «...я всё могу объяснить, я виновата перед тобой, а не малышка», - с трагичной отчётливостью и горечью прозвучал в моей голове голос Фьоры, прижимающей к себе младенца. До сих пор перед глазами стояло её залитое слезами и напуганное лицо. Фьора предпочла сказать правду сразу, чем обманывать меня. Она не выдала Лоренцу за удочерённого подкидыша или дочку покойной родственницы. Фьора не пыталась подать всё так, будто её опоили или она подверглась насилию, чтобы выйти из всей закрученной ею истории по возможности, с минимальными последствиями для себя. Фьора очень изворотлива и умна, вполне могла такое выдумать. Сама или по настоянию близких, переживающих за неё. Фьора могла избрать путь наименьшего сопротивления, но она не опустилась до наглого вранья... Несмотря на поступки, её было, за что уважать. Она предпочла малодушию горькую правду... Нет, как бы Фьора ни была виновата, но она уж точно лучше множества всех тех лживых особ, оказавшихся в похожей ситуации... Да и сам я хорош. Вспомнить хотя бы эпизод с дочкой тюремщика. Она, конечно, сама искала моего внимания, ну и мне это было на руку, поскольку я должен был использовать любую возможность с