Вот таким я и видел в последний раз Помониса — таким и запомнил его. Сами эти воспоминания обернулись теперь для меня настоящей пыткой. Не выдержав ее, я открыл дверь и вошел в комнату…
Помонис открыл глаза, постепенно взгляд их становился все более ясным. Он ничуть не удивился и не обрадовался моему появлению. Поздоровался со мной приветливо и спокойно.
Подчиняясь его воле, я ответил ему так же. Помонис вежливо, но без настоящего интереса стал расспрашивать меня о здоровье, о дороге, о делах. От этого так не свойственного ему тона и манеры разговора у меня еще больше сжалось сердце. Хотелось закричать, позвать кого-нибудь на помощь, броситься к нему, обнять его, как это было раньше, затормошить. За этой маской, тенью увидеть того большого, сильного, доброго, бесконечно живого и веселого человека. Но я понимал, что мне некого звать на помощь, да и невольно из почтительности и уважения принял этот новый стиль отношений, хотя все мое существо восставало против него.
— Закончили ли вы книгу по археологии нашей страны? — равнодушно спросил Помонис.
— Нет еще, — ответил я, — но надеюсь закончить вскоре. Тогда обязательно пришлю вам экземпляр. Мне очень важно знать ваше мнение.
— Когда же вы закончите?
— Примерно через год.
— Тогда вам уже не придется показывать мне книгу, не успеете, — ровным голосом произнес Помонис и полузакрыл глаза, как бы показывая мне, что он устал и мне пора уходить. Но я не ушел.
— Глупости, — наверно, не слишком-то натурально возмутился я, — вы еще поживете, старый орел.
Помонис снова слегка приоткрыл набрякшие коричневые веки и, глядя мне прямо в лицо, тихо спросил:
— Вы знаете, как умирают орлы и попугаи?
— Как? — несколько растерявшись, ответил я вопросом на вопрос.
— А вот как, — бесцветным голосом продолжал Помонис, — у этих птиц очень тяжелые большие клювы. Когда они заболевают, они слабеют, клювы опускаются все ниже и ниже. Они уже не в состоянии поднять клюв, чтобы принять пищу. Так они и умирают от голода и слабости. Об этом знал еще в прошлом веке ваш ученый соотечественник епископ Порфирий Успенский. Он приводит среди описания египетских иероглифов и такое: «Как изображают умирающего старика? Изображают старого орла, у которого клюв искривился в одну сторону и который потому не может ничего клевать и умирает».
— Брехня, — закричал я со злостью и отчаянием. — Чистая брехня. Насчет попугаев не знаю, а насчет орлов — точно брехня. Вы и ваши египтяне, наверно, орлов только и видели, что в клетках в зоопарках да на иероглифах, а я их видел на воле, даже охотился на них в Казахстане.
— Что есть «брехня»? — удивился Помонис.
— Ну, неправда, несоответствие с действительностью, — несколько смущенно ответил я.
— А как же в действительности умирают орлы? — требовательно спросил Помонис, и я понял, что тут не до шуток, что многое, очень многое может решиться сейчас.
— Когда орел чувствует приближение смерти, — медленно и раздельно произнес я, — он собирает все силы и взлетает. Орлы умирают в полете, в воздухе, раскрыв крылья.
Помонис моргнул ресницами, как стряхивают пепел с сигареты, широко раскрыл веки и, обжигая меня взглядом внезапно блеснувших голубых глаз, в упор спросил:
— Это так?
— Да, это так! — ответил я, торжествуя.
— Посреди третьей снизу книжной полки, — снова спокойным ровным голосом произнес Помонис, — есть полированная дверца. Откройте ее!
Я повиновался. Там оказался графин с густым темно-красным вином и узкие золотистые бокалы. Последовал новый приказ:
— Наполните два — для вас и для меня.
— У вас же был инсульт, — нерешительно запротестовал я, — вам нельзя пить.
— Вы моложе меня, как же вы смеете делать мне замечания? А? — прищурился старик.
Я был настолько ошарашен вдруг вернувшимися знакомыми и любимыми мной его интонациями, что без дальнейших возражений молча выполнил приказ.