Так в том далеком уже сейчас году закончились истории с животными и птицами нашего лагеря. В последующие годы у нас снова было много всякого зверья и птиц, и с ними тоже происходили различные приключения, но это были уже другие птицы и зверьки, и истории тоже были совсем другие.
ПИСЬМО ДРУГУ
Пишу тебе из Пахры. В окно видны заснеженные сосны, стволы без вершин и комлей. Прямо к стеклу с наружной стороны примыкает кормушка для птиц. На ней суетятся, поклевывая хлебные крошки и сало, палево-серые поползни с длинными клювиками, синицы с черными галстучками на светло-желтых грудках.
Вот всплыло откуда-то воспоминание об одном из сильных впечатлений, или «открытий», детства.
Первый раз в жизни я побывал в театре, знаменитом тогда МХАТе, который и вправду был одним из лучших. Шла метерлинковская «Синяя птица». Совершенно оглушенный, взволнованный, брел я после спектакля домой и старался хоть о чем-то думать, чтобы как-то сдержать распиравшие меня чувства. Но даже мысли все время неотвязно возвращались все к той же «Синей птице». Я подумал о том, какое счастье было бы, если вот здесь, на московской улице, за поворотом, я увидел бы на ветке синюю птицу. Но вдруг в голову мне пришла мысль, что синяя птица замерзла бы, если бы мое желание осуществилось. Была зима, трескучий мороз. По обе стороны и без того узкого Камергерского переулка (сейчас он называется проезд Художественного театра) возвышались сугробы. Они были такие большие, что из-за них с тротуара мне видны были только бородатые головы извозчиков, которые, мерно покачиваясь, проплывали мимо.
На мне-то был романовский полушубок с серой оторочкой, меховая финская шапка, черные валенки-чесанки, а каково было бы на этом морозе синей птице! Мне стало стыдно за мое эгоистическое желание.
А немного времени спустя я попал на Миусскую площадь, где тогда находился птичий рынок. Был солнечный воскресный день. На площади тьма-тьмущая народа, кто с баночками и аквариумами, в которых прыгали циклопы, сверкали разноцветные рыбки, кто с клетками, плетеными ивовыми садками, проволочными ловушками, полными всевозможных птиц.
Проталкиваясь без всякой определенной цели, я неожиданно попал в довольно большой круг зевак. В центре его стоял высокий человек в распахнутой, несмотря на мороз, шубе. В одной руке у него было несколько стоящих друг на друге клеток, а толстыми пальцами другой он с необычайной ловкостью открывал поочередно дверцы клеток. Птицы вылетали и, поднявшись высоко над толпой, над темно-красной громадой мертвого собора, уносились куда-то в морозную дымку.
Человек отдавал пустые клетки мальчишкам, швырял им гривенники, а они подносили ему все новые и новые клетки и садки.
Я вспомнил про синюю птицу, которая по моей вине чуть не погибла среди сугробов, и сердито спросил:
— Зачем вы выпускаете птиц? Они же замерзнут!
— Да это синицы! — весело отозвался высокий человек и даже подмигнул мне.
Я весь напрягся: синицы — да ведь это же почти синие птицы!
— Ну и что же? — еще более сердито спросил я.
— Эх ты, москвич, ничего ты не понимаешь, — ответил высокий человек, — синицы привыкли жить в холоде. Кроме того, у них очень высокая температура — больше сорока двух градусов, они легко переносят мороз.
Вот оно как! Хотя человек говорил со мной свысока и даже несколько насмешливо, он отчего-то показался мне очень симпатичным, внушающим доверие, и я спросил его:
— А почему же у нас, у людей, нет такой температуры? Нам тоже легче было бы тогда переносить мороз и зиму.
Вместо ответа высокий человек неожиданно тяжело и надолго закашлялся. Успокоившись, наконец, он задумчиво посмотрел на меня большими потемневшими цыганскими глазами и негромко сказал:
— Если бы у нас была такая температура, мы бы очень быстро умерли. Это дано только крылатым, мальчик.
Надолго запомнил я тот разговор.
А когда много лет спустя рассказал о нем другу — поэту Павлу Когану, позже, в сорок втором, погибшему на фронте, он стал уверять меня, что высокий человек — замечательный поэт Эдуард Багрицкий, с которым он в отрочестве не раз ходил на птичий рынок…