— Это последний раскоп на городище, — сказал он, обращаясь к Вениамину Иезекильевичу. — И он закончится через несколько дней. Нам осталось снять последние тридцать — сорок сантиметров слоя с остатками фундамента, и мы дойдем до материка.
Осмотрев дно раскопа с многочисленными остатками камней кладки, я подумал:
«Это удивительно, но, кажется, Георге прав», — и сказал вынырнувшему неизвестно откуда Барабанову:
— Как, Саня, по-твоему, может это быть остатками фундамента донжона? Прав Георге?
— Суровая мысль, — пробурчал Барабанов, выразив этим одобрение на знакомом уже мне жаргоне молодых архитекторов.
Вениамин Иезекильевич вопросительно посмотрел на меня.
— Это наш старший архитектор Барабанов. Он разделяет точку зрения Георге. Возможно, они оба правы.
— Если это не остатки водоема, — задумчиво сказал Вениамин Иезекильевич, — то где же они? Люди не могли жить на городище без воды, особенно во время осады.
— Я измерил: до ручья ровно восемьдесят один шаг, то есть 54,999 метра, а тут, направо, должны были быть ворота, — сказал Георге.
Саня стал уверять Вениамина Иезекильевича, что следы водоема могли не сохраниться. Я тоже высказал несколько доводов в пользу этой гипотезы, но поймал себя на мысли, что убеждаем мы, собственно, не Вениамина Иезекильевича, а самих себя…
Уже после первых трех лет раскопок на городище Корчедар, начиная очередной сезон, мы каждый раз уверены были в том, что он будет последним. Но жизнь неуклонно разбивала наши глубокомысленные научные предположения. Обычно это происходило к концу сезона. Как живое существо, не желающее расстаться с нами, Корчедар молча и терпеливо выслушивал наши рассуждения о том, что уже все открыто, что нам здесь, по существу, уже нечего делать. Потом, когда мы, убежденные в собственной правоте, снимали палатки и упаковывали вьючные ящики, он вдруг выдавал что-нибудь до того неожиданное и интересное, что приходилось снова разбивать лагерь, метаться по разным учреждениям в поисках дополнительных средств на раскопки, работать в холод и дождь. Он был поистине неистощим в своих выдумках. Никогда не возможно было предугадать, какое коленце он выкинет к концу сезона… Но на этот раз так не будет!
Нежась под лучами жаркого солнца, городище имело вполне мирный и даже какой-то домашний вид. Просто огромный бублик, метров 100 в диаметре, лежащий на склоне холма. Да и всей площади для неожиданностей оставалось всего-навсего 20 на 20 — около 400 м2. Стараясь преодолеть ставшее уже суеверием представление о Корчедаре, я бодро предложил Вениамину Иезекильевичу: останемся в этом лагере до конца раскопок. Это еще дней пять-семь, не больше.
— С истинным удовольствием. Я вообще люблю острые ощущения.
— А я вам говорю… — несколько озадаченный, начал Георге, но тут к нам подошел человек, беседовавший с Турчаниновым.
— Разрешите представиться, я корреспондент молодежной газеты. Прибыл для собирания материала о вашей экспедиции, — сказал он.
— Ну, и каковы ваши впечатления? — осведомился я.
— О! Превосходный материал: все эти железки и черепки, но самое главное — люди! Вот, подумать только, простой рабочий, — сказал он, указывая рукой на Турчанинова, — бесхитростный, откровенный парень. А какая эрудиция, какая глубина мысли, пусть и выраженная наивно.
— Вы находите? — сказал я, и мы с Георге переглянулись.
— А ваш архитектор, товарищ Барабанов, это же просто герой!
— Секи пафос! — сумрачно посоветовал корреспонденту Барабанов и, махнув рукой, спустился в раскоп.
Корреспондент недоумевающе пожал плечами.
— Мы поговорим с вами попозже в лагере, — легкомысленно сказал я ему, недооценив ситуации, и подошел к Зине.
Она встала. Рабочие продолжали копать. Турчанинов выделялся своей преувеличенной старательностью.
— Ну, как, скоро сворачиваемся?
— Не знаю, — неопределенно ответила Зина.
— Да уж тут скоро не уедешь, — подал голос Турчанинов. — Одной канцелярии как в больнице. За две минуты вырвут зуб, а эпикриз на двадцать страниц.