Мы установили статую на могиле Хлебникова. Здесь находится она под надежной охраной и достойно венчает могилу поэта. Здесь же погребены Петр Митурич, Вера Хлебникова, мать Хлебниковых — Екатерина Алексеевна. Круг замкнулся.
СТАТУЭТКА ИЗ ТАНАГРЫ
На вокзале, едва соскочив с подножки вагона, я увидел Адриана и Галку. Но где же Помонис? Я тщетно искал глазами его высокую сильную фигуру, облаченную в неизменный коричневый пиджак с неизменным же кокетливым цветком в петлице.
По лицам ребят я еще до всяких объяснений понял, что случилось что-то очень тяжелое, непоправимое.
— У профессора несколько месяцев назад был инсульт, — тихо сказал Адриан, отвечая на мой немой вопрос. Потом, прищурив свои слегка выпуклые добрые глаза, он, глядя куда-то поверх меня, продолжил: — Врачи говорят — физически он поправился. Но произошло что-то ужасное: знаете, что в жизни каждого человека может быть… Мы часто убегаем от страха и обычно вполне успешно. От страха смерти, от страха бессилия старости, от страха потерять близких. Но бывает, что человека нагоняет страх, и тогда ему худо. Так вот, профессора нагнал этот страх. Врачи говорят, что, если он сам этого не преодолеет, никакая медицина не поможет. Он почти не встает и давно уже нигде не был.
Прежде чем я, ошарашенный этим известием, успел хоть что-нибудь произнести, Галка, сейчас больше чем когда-либо похожая на взъерошенную птицу, тихо обронила:
— Профессор сказал, что, когда вы поработаете в музее, он примет вас у себя.
— Зачем же в музей, — решительно сказал я, — поехали прямо к профессору.
По дороге я машинально спросил:
— А где Николай?
В ответ Адриан только зло пожал плечами, и я понял, что по крайней мере сейчас лучше не продолжать разговор на эту тему. Впрочем, я мог бы и сам догадаться, что вряд ли найду его возле Помониса, ведь все к этому шло.
Когда мы вылезли из машины, Адриан своим ключом открыл входную дверь, и ребята, ступая на цыпочках дошли до передней и тут же тихо ушли, оставив меня одного. Я стоял в маленькой лоджии со стеклянными стенами, покрытыми вьющимися растениями, и стеклянной же дверью, сквозь которую был виден кабинет. Я шагнул было вперед. Сердце сжалось. Помонис был здесь, совсем рядом, но какая-то невидимая сила властно остановила меня. Я беспомощно глядел на него. Я не мог понять, дремлет он или думает о чем-то, и не решался нарушить его покой. Я много раз бывал в этом кабинете. Я знал его не хуже самого Помониса. Большая с низковатым потолком комната своим окном, занимавшим всю стену, выходила прямо на море. Блики, отражавшиеся от набегавших волн, скользили по высоким темным книжным шкафам, по столу, на котором в беспорядке валялись трубки, географические карты, какие-то фолианты, панцирь слоновой черепахи, морской бинокль, античный бронзовый светильник, тетради, секстант и множество всякой всячины.
Все было таким же, как всегда. Все. Все. Другим стал Помонис. Он сидел совершенно неподвижно, закрыв глаза с набрякшими коричневыми веками, уронив большие руки на подлокотники плетеного кресла, с сиденьем, слегка опущенным к спинке. В таком кресле удобно сидеть, но встать из него трудно. Ноги профессора были заботливо укутаны клетчатым шерстяным пледом. Под головой — зеленая бархатная подушечка. Лицо его, исхлестанное временем и непогодой, несмотря на многомесячную болезнь, не потеряло загара. Особенно выделялись три глубокие вертикальные морщины — одна, идущая от переносицы вверх по крутому лбу, и две возле углов рта. Заключенное между этим трехсвечником лицо его с твердыми и резкими чертами заметно отличалось от морщинистой шеи и уже размытых очертаний щек. Седые волосы его пышной шевелюры не были мертвы, они блестели и отливали голубизной. Профессор сидел совершенно неподвижно, но не трудно было понять, что как раз не в этом его суть, его естество. Так неподвижно лежащий клинок в самой своей форме, остроте заточенного лезвия, стали, из которой он сделан, несет свое предназначение, он создан для быстрого и сильного удара, а не для покоя.
Профессор приоткрыл глаза и стал всматриваться в большие волны, пена от которых заливала вспыхивающую прибрежную гальку. Краем глаза он увидел меня, но никак на это не реагировал. Разве что беспомощно и беспорядочно задвигались пальцы. Я знал совсем другие их движения — точные, уверенные. Этими пальцами умел он, пользуясь иглой и крошечными кисточками, с ювелирной точностью снять накипь тысячелетий с древней статуэтки, нисколько не повредив ее хрупкой поверхности. А сейчас эти движения напоминали походку недавно ослепшего человека.