— Пойми меня, Помонис. Я тебя очень люблю. Я считаю тебя своим другом и горжусь этой дружбой. Я полностью разделяю твои взгляды! — наклонился он к Помонису, сбив при этом одну из рюмок полой пиджака на пол и даже не заметив этого.
— Раскокал все-таки! — не без злорадства усмехнулся Помонис.
Арнаут с недоумением вытаращил глаза на улыбающегося приятеля, но потом продолжал, правда, уже без прежней степенности:
— Что я могу сейчас поделать? Если я тебя возьму, это не пройдет незамеченным. А потом у тебя такой яркий талант, такой неугомонный темперамент. Кончится тем, что газету закроют. А ведь я газетчик. Ничего другого я не умею, и у меня семья!
— Да, да, — сочувственно и брезгливо отозвался Помонис, — мы учились вместе и думаем примерно одинаково. Только ты печатаешь совсем не то, что думаешь, и получаешь за это свои сребреники.
— Да, — горестно покачал седеющей головой Арнаут. — Зато ты остаешься самим собой, и, честное слово, я завидую тебе!
Помонис, под влиянием охватившей его вдруг усталости и тоски, не отвечая, встал, надвинул на лоб берет и молча вышел из кабинета. Только очутившись на улице, он позволил себе снять маску бесстрастия. Мрачно понурившись, не замечая прохожих, бесцельно брел он по необычно оживленным зимним улицам столицы. Он потерял ощущение реальности, которая врывалась в сознание лишь мутным, расплывчатым светом городских фонарей, толчками спешивших людей, неясным гомоном, из которого выскакивали отдельные, ничего не значащие слова… Помонис брел наугад, не зная, ни по каким улицам он идет, ни сколько времени продолжается эта бесцельная прогулка. Внезапно над самым ухом его раздался оглушительный треск. Помонис вскинул голову, впервые после выхода от Арнаута пристально оглянулся вокруг. Рядом с ним беспечный парнишка в свитере и вязаной шапке, похожей на фригийский колпак, подбрасывал высоко в воздух какой-то твердый коричневый шарик и ловко ловил его левой рукой, в которой был зажат второй такой же шарик. Когда шарики соприкасались, тогда и раздавался тот самый оглушительный треск и даже видны были искры. Не успел Помонис прийти в себя, как другой парнишка зажег шутиху, и она, взрываясь, запрыгала между прохожими, как какая-то огненная лягушка. Помонис, решивший уже было рассердиться на ребят и как следует их обругать, вдруг вспомнил, что сегодня канун Рождества. Потому так много всюду людей, потому развлекаются парни прямо на улицах. Он уже совсем по-другому оглянулся вокруг, как бы желая впитать в себя эту знакомую, привычную ему атмосферу непринужденного веселья. Город шумел. Люди, нагруженные пакетами с яствами и подарками, ехали на празднично разукрашенных извозчичьих экипажах, в редких черных такси с красными плюшевыми сиденьями, сновали по улицам. Там и здесь проходили в обнимку парочки, без стеснения целуясь прямо на глазах у всех. Легкие, стыдливые снежинки кружились и сверкали в лучах света уличных фонарей и таяли, не долетая до земли. Из открытых, несмотря на зиму, окон вырывались звуки музыки, смех, виднелись разукрашенные елки.
— Господин ищет счастья, — раздался над самым ухом Помониса чей-то грубоватый, характерный певучий голос — А оно вот здесь рядом, сто́ит только как следует пожелать его…
Помонис перестал оглядываться и воззрился на подошедшую к нему почти вплотную фигуру, которую в другие дни в столице можно было увидеть разве что на маскараде. Это был высокий, чуть пониже самого Помониса типичный крестьянин-пастух с гор, облаченный в белые домотканые штаны, перепоясанные широким цветным матерчатым поясом, в белую же домотканую рубаху, поверх которой был небрежно надет кожаный, великолепно расшитый жилет. На голове у крестьянина красовалась остроконечная черная барашковая шапка, на левой руке его лежал маленький снежно-белый ягненок и, моргая, смотрел на Помониса желтыми, слегка подсиненными глазами с короткими белыми ресницами.
— Только погладьте его, господин, — вежливо сказал крестьянин, — и ждите, счастье само придет к вам.
Помонис послушно погладил шелковистую теплую шерсть ягненка и спросил:
— А ты сам часто его гладишь?
Крестьянин кивнул головой.
— Ну и счастлив ли ты? — с интересом спросил Помонис.
— Нет, господин, — спокойно ответил крестьянин, — разве вы не знаете: тот, кто приносит счастье другим, не может принести его себе, а то бы все распалось на куски.
— Вот как, — усмехнулся Помонис, — ну, ладно. На́ возьми. Позолоти копытца твоей малышке и промочи себе горло.