Под утро хозяйка благоразумно велела дочери пойти в горницу помочь улечься в постель старику вместо того, чтобы оставаться среди развязных барышников, к тому же подвыпивших.
— Ну, спасибо тебе, моя дорогая, уважила старика, — сказал Бьёрн из Лейрура и, пожелав хозяйке спокойной ночи, поцеловал ее. — Не плохо, чтобы такая расторопная девчушка поухаживала за стариком, окоченевшим в ледниковой воде.
На Севере существует старинный обычай — женщины лучших хуторов должны помогать ночным гостям стягивать с себя сапоги и одежду, когда те укладываются спать.
— Вот так-то, мой ягненочек, — пробормотал Бьёрн из Лейрура.
Его огромное, массивное тело заполнило почти всю комнату. Он похлопал девушку по щеке, погладил по волосам, как собачонку, потрогал за грудь, живот, ягодицы, как бы ощупывая ярку, достаточно ли упитанна. У девушки перехватило дыхание.
— Ты подросла, моя крошка, с тех пор, как я видел тебя в последний раз, тогда, во дворе, с отцом. Скоро сможешь мне пригодиться. Старуху мою совсем подагра скрутила, и к тому же она стала страсть какая ворчливая. Так что придется обзавестись помощницей.
При этих словах девушка еще больше смутилась. Она потупила глаза и не знала, что отвечать.
— Мы никогда не говорим «да», Бьёрн, — вдруг сказала она и поглядела на него в упор, несмотря на сильное смущение. — Только мой брат викинг иногда говорит «нет». Но отцу это не нравится, он считает, это все равно, что сказать «да».
Великанище уселся на кровать, уперся спиной в стенку и широко расставил огромные ноги. Девушка опустилась перед ним на колени и стала стаскивать с него покрытые грязью сапоги; такие сапоги предназначались специально для верховой езды, сверху они закреплялись ремнями; на нем были еще шерстяные рейтузы, связанные вместе с носками. Оказывается, он не так уж промок и продрог, как делал вид. Может быть, он и не так уж стар, как представляется.
Он сказал:
— Ты теперь, девочка, достигла того возраста, когда нельзя только икать в ответ, если какой-нибудь юнец однажды в сумерки шепнет тебе что-нибудь на ушко.
— Не скрою, — ответила девочка, — в позапрошлом году такое было. Я поехала на Крапи в горы во время сбора овец, и на закате, там, в горах, меня нагнал парень. «Можно мне сесть на твоего серого?» — спросил он. Никогда еще чужой человек не обращался ко мне с такой просьбой. Ну что мне было ему ответить? До сих пор не могу придумать.
— Ну, раз ты, мой ягненочек, не могла вымолвить ни «да», ни «нет», тебе лучше всего было бы молча слезть с лошади. А он, если уж он такой предприимчивый, пусть бы тогда садился.
— Как раз в это время подъехали мой отец и его отец, — сказала девушка. — Потому я и не знаю, что бы я сделала.
— Надо думать, он наберется храбрости и шепнет тебе кое-что при новой встрече.
— Следующей весной я больше не была в горах, — сказала девочка, — да и в этом году тоже. Как только отец отдал Крапи, я поняла, что мне уже никогда не ездить с овцами в горы.
— А вы что, с тех пор не виделись? — спросил Бьёрн.
— Иногда переглядываемся в церкви. Мне кажется, он не простил мне того случая и, наверное, никогда не простит.
— Ну что взять с этих молокососов, моя малютка? Бог с ними. То ли дело мы, старики. С нами не потеряешь времени зря.
— А ты мне вовсе не кажешься старым, Бьёрн, — возразила девушка. — И отец мой тоже совсем не старый. Когда я была маленькой, я любила засыпать, прижавшись щекой к его бороде. А потом это куда-то исчезло, как и все остальное.
— Да, моя птичка, детство пролетает быстро. А потом мы все чего-то мечемся, пока не состаримся. Тогда опять все становится на свои места. Вытри-ка мне ноги, малютка. И какого дьявола нужно было в один день скакать через три ледниковые речки!
Девушка продолжала:
— Отец часто напевал мне вот эту песенку:
— Хотел бы я быть на месте твоего отца, моя овечка, все то время, что мой друг Стейнар находится при короле. А теперь стяни с меня эти английские штаны — под ними ничего нет, я останусь ни дать ни взять в чем мать родила. Ты — настоящее сокровище, не чета той старой развалине, с которой мне пришлось коротать прошлую ночь в Медалланде. Спасибо тебе от всего сердца.
— Да благодарить-то не за что, — сказала девушка, поднимаясь с пола и потирая онемевшие голые колени; щеки у нее зарделись. Собираясь уходить, она сказала старику, чтобы он, не задумываясь, звал ее, если ему что-нибудь понадобится; и по доброте душевной, с доверчивостью, присущей юным девичьим сердцам, добавила:
— Мне доставит большую радость услужить гостю, если он проснется среди ночи.
— А куда же вы денетесь, ведь вы уложили нас, лошадников, в свои постели?
— Мама вовсе не собирается спать — она сушит вашу одежду на кухне, а мы с братом устроимся в сарае, на торфяной куче. Даже интересно для перемены. Да и спать осталось совсем немного — скоро утро.
— Что я слышу, дорогое дитя! — воскликнул Бьёрн из Лейрура. — Неужели я допущу, чтобы ты со своими волнистыми волосами, розовыми щечками и телом нежным, как только что взбитое масло, валялась где-то в сарае, на торфяной куче из-за меня? Нет! Хоть мы всегда и летим сломя голову, когда дело касается покупки и продажи лошадей, но не спешим гнать от себя девиц. Дай-ка я положу еще подушку в изголовье, а ты забирайся ко мне в постель, как в старину дева, снявшая злые чары со своего возлюбленного.
Глава одиннадцатая. Деньги на подоконнике
При утреннем свете обитатели Лида немало удивились — их выгон кишел лошадьми, такого количества лошадей, пожалуй, им не доводилось видеть во всей округе. И нужно сказать, табун был как на подбор. Если верить рассказам, то в то утро в Лиде паслось не менее трехсот лошадей, а иные говорят, что и все четыреста. В последние дни прошли сильные дожди, земля стала влажной и мягкой; комья грязи взлетали в воздух из-под копыт скачущих галопом лошадей, и там, где толпились животные, земля превращалась в сплошное месиво. Уже в первую ночь выгон был вытоптан и загублен. Этих лошадей пригнали из самых разных отдаленных мест, они были беспокойны, взбудоражены; молодняк или слишком пуглив, или вел себя чересчур игриво. Уже в первую ночь изгородь оказалась сильно поврежденной, во многих местах зияли пробоины. Та самая изгородь, которую так берегли в Лиде из поколения в поколение.
Проснувшись, девушка обнаружила, что она в комнате одна. Был уже день. На ней было платьишко — то, которое она набросила на себя вчера ночью. Ночной гость в огромных сапогах исчез. Поглядев в окно, она увидела, что их выгон, лужайку, весь хутор заполняли лошади. Когда она стояла у окна, взгляд ее упал на желтую монетку на подоконнике. Она пошла в кухню к матери показать ей этот странный предмет, сказала, что нашла его в горнице на подоконнике.
— Боже мой! — воскликнула женщина, взяв монету и разглядывая ее. — Ну конечно, надо было ждать, что наступит и этот день, как и все другие. И все же я думала, что Спаситель еще надолго оградит меня от прикосновения к этому металлу, который в глазах твоего отца не имеет никакой цены. Это называется золото, дитя мое. От него все несчастья в мире. До сих пор никто в Лиде не дотрагивался до него. Как случилось, что ты получила эту напасть от нашего гостя?
— Я там спала ночью, а когда проснулась, никого уже не было.
Женщина оторопела, взглянула на дочь и, обретя наконец дар речи, заговорила спокойно, стараясь приглушить глубокое чувство печали, как принято в этой стране в таких случаях, когда считается, что чему быть, того не миновать, и что всему приходит черед.
— Я молила моего Спасителя оберегать вас, несчастных, особенно пока у вас еще ветер в голове. Разве я не велела тебе лечь в сарае, дитя мое?
— Это правда, мама. Но я не понимаю, что со мной случилось. Я сняла с него одежду, пожелала спокойной ночи и собралась уходить. Вдруг старик спросил: куда ты идешь, бедняжка? И когда я ответила, что в сарай, буду укладываться там спать, он сказал, что не потерпит, чтобы из-за него я ночевала на торфяной куче. И вот ни с того ни с сего я возьми да и залезь к нему в постель. Тут же и уснула.