Приближался вечер. Солнце теперь светило прямо в лицо путешественникам. Равнина постепенно переходила в возвышенность.
— Видите там небольшой пригорок у подножья зубчатой скалы? — спросил епископ. — Сейчас мы пойдем туда. Посмотрим, может, нам удастся раздобыть что-нибудь себе на ужин и немного молока от трехцветной коровы для нашего мальчугана. Это хутор Боуль, что на Островах. Туда приход посылал меня зарабатывать себе пропитание, когда мне исполнилось четыре года. Мать была слишком слаба здоровьем, чтобы содержать меня. Она работала служанкой на островах Вестманнаэйяр.
Когда они добрались до Боуля на Островах, где надеялись раздобыть молока от трехцветной коровы для мальчика и, возможно, какой-нибудь еды для себя, то, к сожалению, выяснилось, что хутора нет и в помине. Только два лютика, выросшие из своих увядших прошлогодних листьев, колыхались на берегу ручейка, потому что ждали прихода мальчика, который собирался в дальний путь.
Хутор был разрушен лет сорок назад, развалины давным-давно заросли бурьяном.
Две птицы высунули головы из глубокой ямы в ручейке, кланяясь пришедшим. Не успели снять мальчика с лошади, как он побежал к лютикам, ожидавшим его, и попытался поймать птичек. Мать его села на пригорок и с удивлением и задумчивостью глядела на это необыкновенное существо, одетое в курточку, словно ничего подобного не видела раньше; должно быть, так оно и было. Епископ снял с лошади старую женщину и поклажу, и, казалось, был не слишком разочарован, обнаружив хутор разрушенным.
— Ну что ж, поедим свой хлеб, — сказал он. — Нам не привыкать. — И принялся развязывать котомку с едой. В ней оказалась краюха чудесного ржаного хлеба. — Хлебушек не откуда-нибудь, а из Скафтауртунги, что на востоке, — сказал епископ. — Его замесила и спекла святая женщина. Я берег его, чтобы разделить и съесть вместе с добрыми людьми. Постойте, может быть, я найду здесь камень, служивший когда-то крыльцом. Это крыльцо я часто вспоминаю, нередко оно снилось мне.
Крыльцо давно затерялось в траве, но епископ помнил примерно, где оно могло быть, и нашел его по выступающему углу.
— Пожалуйста, присаживайтесь, — сказал епископ. — На этом крыльце блаженной памяти собака лежала на моей куртке вплоть до Первого дня лета.
Они уселись на камень в Боуле, что на Островах. Епископ прочитал молитву и поблагодарил господа бога за то, что он спас сегодня странников в пустыне от нечестивых людей, принял мальчика в духовное содружество и привел их всех сюда, на зеленый холмик у маленького ручейка, где растут лютики и где птички, самые крохотные в Исландии, кивают головой. После этого они принялись за вкусный черный хлеб из Скафтауртунги. Заходящие лучи солнца заменили им масло.
После трапезы епископ взобрался на бугорок и изрек:
— Эти развалины — свидетельство того, что любое жилище постигает разрушение, если обитатели его не придерживаются правильных взглядов. Хотя этот хутор был и неплохой, все же остаться в живых до того времени, пока начнет расти трава и корова станет давать молоко, удавалось только благодаря кислой сыворотке и залежалым мослакам. А когда мой хозяин за неделю до пасхи приносил на спине из Эйрарбакки мешок муки и по сдобной булочке для поощрения каждому члену семейства, он тщательно следил, чтобы бедному ребенку, присланному приходом, она не досталась. Зато побои я получал регулярно каждое утро за еще не совершенные мною проступки. Я редко когда входил или выходил из этой двери, чтобы случайно не наступить на хвост собаки, и она кусала меня. Зато какая хорошая здесь была вода! Чем хуже мне жилось, тем лучше она мне казалась. Друг мой, сделай одолжение, зачерпни воды из ручья. — И епископ протянул кружку Викингу. — Что ты скажешь на это, миссус? В твоем положении многие мечтают найти страну, где царит истина.
— О милый мой человек, — ответила смертельно уставшая женщина, — я никогда раньше не выходила за пределы своего прихода, и сейчас у меня такое чувство, будто я покинула этот мир и перенеслась в иной. По правде говоря, скажу тебе, что в мое время, когда я жила на свете, было два рода хуторов: дворы, в которых у людей в достатке была еда и одежда, и дворы, где не было ни еды, ни одежды; и происходило это совсем не потому, что люди придерживались правильных взглядов, скорее, наоборот. Я знала таких, для которых все взгляды были нипочем и особенно добрым сердцем они не отличались. И представь себе, еще никому не доводилось слышать, что они обходились без еды, наоборот, они так и заплывали жиром. Люди, ни во что не верящие, живут припеваючи. Хорошо было бы услышать, что у людей добрых, способных, которые придерживаются правильного учения, вдоволь еды и одежды. Нет, про это что-то не слышно! Мы в Лиде всегда нуждались во всех жизненных благах, за которые люди благодарят бога, хотя такого доброго человека, с такими правильными взглядами, как мой Стейнар, трудно было сыскать.
Епископ Тьоудрекур в этот момент не был расположен затевать дискуссию с женщиной, которая оказалась вынужденной покинуть свой дом. Он стал пить воду, принесенную из ручья ее сыном Викингом, и, меняя тему разговора, сказал:
— Хорошо вновь вернуться к своему источнику и пить воду с добрыми людьми, жаждущими перешагнуть порог святого града. Да, миссус, это было блаженное время, когда я расхаживал в мешке, на котором спала дворняга, и получал каждое утро колотушки авансом за будущие проступки. Для нас это блаженное время утеряно безвозвратно, кроме маленького мальчика, который возится с птицами в тени. Хвала богу за эту добрую воду.
— Я давно собирался спросить, — обратился к епископу Викинг Стейнарсон, — сколько стоят сапоги, которые у тебя на спине, и где их можно достать?
Епископ Тьоудрекур ответил:
— Сапог, мой мальчик, лютеранину не заполучить: сапоги носят только святые. Эта обувь — лучшее доказательство того, что наша церковь основана в соответствии с законами высшей премудрости. Если лютеранину и удается раздобыть себе сапоги, то лишь случайно. Они могут просуществовать у него не больше года, и потом ему их уже не иметь. По всей Исландии на сотню людей приходятся одни сапоги. Эта обувь явилась куда более сильным аргументом в споре с лютеранами, чем цитаты из писания пророка. В таких сапогах можно добраться хоть до самой луны.
Глава двадцать шестая. Песенка о Клементайн
Рано утром и поздно вечером звучала эта мелодия на палубе парохода «Гедеон». Каждый верил, что по ту сторону океана его ждут золотые россыпи, и песенка, как всегда, вселяла надежду. Молодые девушки в слишком тяжелых пальто, кое-кто из них с Карпат, взявшись за руки, прогуливаются по палубе; песенка так и светится в их глазах, преисполненных надежды, и ветер треплет их волосы в это утро вечности. Пожалуй, только эта мелодия имела значение для деревенских парней, вероятно гасконцев, в черных коротких пиджаках и в расшитых сорочках, или ремесленников из Баварии в широкополых шляпах с загнутыми полями и широченных брюках, походивших на длинные юбки. Под эту песню танцевали на палубе до самой поздней ночи и рано поутру на голодный желудок. Ее исполняли на гармони, подыгрывали на гитаре и мандолине, губной гармошке и тянули на шарманке. Она доносилась из буфета вместе с привкусом горько-сладкого пива, из кухни с запахом капусты и подгоревшего жира. Песенка о Клементайн с грустными нотками в припеве — романтика столетия, когда люди уезжали в Америку.
Первые дни после выхода парохода из шотландской гавани море было спокойпо. Эмигранты — пассажиры третьего класса стремились выбраться на палубу из темноты и духоты трюма, чтобы воспользоваться даровой роскошью: вдохнуть свежее дуновение океана или увидеть свет бледной звезды, точно такой же, какая сияет над Стейнлидом. Выходили целыми семьями, располагались на палубе, вытянув ноги или присев на корточки; разворачивали обернутую в газетную бумагу соленую свинину, ржаной хлеб домашней выпечки; тут же мандолина в придачу. Мальчишек посылали за пивом, и начинался пир горой, по сравнению с которым казались жалкими обеды, отпускаемые эмигрантской администрацией. Пели песни, разговаривали на языках, понятных только самим говорившим. Потом, взявшись за руки, водили хоровод. Молодежи было здесь немало. В одиночку или в компании с несколькими друзьями отправлялись они в Америку добывать золото. По вечерам собирались на палубе и при свете керосиновой лампы показывали, кто на что способен: одни — плясали с ножами в зубах, другие — выделывали сальто-мортале, хлопали в ладоши, визжали и кричали так громко, как никогда не услышишь в Исландии. Все это было неотъемлемой частью танца.