– Мама, я поймал одну! – крикнул Ги. – Посмотри, какая красивая!
Кэтрин улыбнулась.
– Да, дорогой, очень. Слишком красивая, чтобы сажать ее в банку. Бабочке тоже нужна свобода. Теперь, когда ты разглядел ее, думаю, ее следует отпустить.
Личико Ги помрачнело.
– Но я не хочу!
– Ги, ты не должен думать только о своих желаниях, – сказала она ему. – Тебе бы понравилось, если бы тебя посадили в банку от джема?
– Не очень, – признался он.
– Отпусти ее, будь хорошим мальчиком.
Ги подумал некоторое время и отпустил бабочку. Та замахала крылышками, полетела вверх в прозрачном воздухе – крошечное пятнышко в сияющей синеве. Кэтрин захотелось, чтобы и она тоже могла б унестись с подобной легкостью от всего, что так беспокоило и мучило ее. Наблюдая, как бабочка наслаждается вновь обретенной свободой, она приободрилась, на мгновение ей представилось, что и она летит вместе с бабочкой, испытав одно из тех редких мгновений подлинной радости, которые совершенно не зависят от обстоятельств. Кэтрин поудобнее села на старой деревянной скамейке, сняла туфли, опустила босые ноги в шершавую зеленую траву, чувствуя себя более счастливой, чем была когда-либо в последнее время.
Неужели, подумала она, это оттого, что Пол возвращается? Такая догадка показалась ей удивительной; как-то так, без всяких доказательств, в результате неожиданного, необъяснимого предчувствия, она может вдруг возликовать? Но с ней случалось такое прежде, от полного отчаяния переходить к восторженному состоянию, как будто ее душа коснулась самой вечности и перед ней открывался проблеск будущего.
Может быть… может быть… – думала она, и улыбалась даже от одной такой мысли. Когда они вместе с Ги вернулись в комнату, то, казалось, захватили с собой теплоту солнца, не покидавшую их, когда даже опустилась ночь.
– Кристиан, я тебя не понимаю, – сказала Селестина. – Совершенно честно и откровенно не понимаю, как ты можешь обхаживать бошей?
После ужина они решили прогуляться. В наступившей вечерней прохладе с холма открывался вид окрестностей Савиньи, все выглядело очень умиротворенно. В долине, терявшейся вдали, были разлиты мягкие тени; сплошной зеленый ковер полей, неизменная прелесть замка, пригнездившегося среди деревьев, животные, пасшиеся на опушках – все это очень напоминало прошедшие идиллические времена. Просто не верилось, что жизнь теперь проходила не так, как всегда. Таким Селестина запомнила Савиньи в детстве, и на какой-то миг ее беды показались ей не более чем страшным кошмаром, который растворился в розовых сумерках. Но вот в поле их зрения появился немецкий патруль; подобно прыщам на лице прекрасной женщины, серые приземистые машины нарушили мирную сцену. Ощущение ужаса возвратилось, нахлынув волной еще большего беспокойства после мимолетной передышки, грубо напомнив, что это не кошмар, а суровая и неумолимая действительность.
– Папа объяснил тебе, – ответил Кристиан, выдернув стебелек на обочине дорожки и очищая его, протянув между пальцев. – Это для нашего же блага.
– Неправда! – воскликнула она голосом, полным слез. – В этом нет никакого блага. Это унизительно… ужасно. Не забывай, что я знаю, о чем говорю. На моих глазах волокли Жульена. Хотя он и умер, но не поступился своей честью. Не опустился до того, чтобы пресмыкаться перед этими чудовищами.
– Ты не должна говорить так, Селестина, – предупредил ее Кристиан. – Тебе это опасно. Возьми себя в руки.
– Зачем это мне? Почему? Потому что папа велит, так что ли? Ах, я знаю, что ему нужно. Знаю, что для него главное. Он – старик. Огонь, который горел когда-то в нем, давно погас. Но ты и Шарль… Не знаю, как вы могли покориться этому, просто не знаю. Никогда не думала, что вы такие услужливые… мои собственные братья! Мне стыдно за вас. Стыдно, что я из семейства де Савиньи.
Кристиан посмотрел на ее крохотное личико, на сверкающие гневом глаза и понял ее настроение. Разве он не чувствовал себя точно так же до того, как появился Пол и дал ему шанс сделать что-то значимое? Ему понятно, почему она особенно сердилась на него. Он всегда был для нее героем, старшим братом, к которому она привязалась до такой степени, что порой ему хотелось накричать на нее, прогнать ее, чтобы она оставила его в покое. Но он никогда не позволял себе этого. Он горячо любил Селестину и заслужил в ее глазах непререкаемое восхищение. И до сих пор ничто не изменило ее отношения; теперь же ему было неприятно узнать, что она начинает относиться к нему иначе и видеть в нем недостатки.
– Никогда не думала, что мне придется стыдиться за тебя, Кристиан, – повторила она, и он вдруг почувствовал, что его гордость больше не позволит ему сносить это. Он мог ведь ей довериться, неужели нет? Она же в конце концов его сестра…
– Селестина, не все выглядит так, как кажется, – медленно произнес он. – Мы не все коллаборационисты…
Она остановилась как вкопанная, уставилась на него.
– Что ты хочешь сказать?
– Свинью можно прирезать разными способами, – продолжал он. – Иногда скрытность, подпольная деятельность приносит лучшие результаты, чем открытая война. Ты, конечно, слышала, что по всей Франции появились ячейки движения Сопротивления. Так вот, разреши мне просто сказать тебе, что одна из них находится не очень далеко отсюда.
Кристиана радовало понимание, с которым она выслушала его слова.
– Ты хочешь сказать… ты…
– В нашем замке живет человек… он не тот, за кого себя выдает. Сейчас он в отъезде, но…
– Ты говоришь о воспитателе Ги? – Она вдруг оживилась. – Воспитатель Ги…
– Не расспрашивай меня, – прервал ее Кристиан. – Лучше, если ты ничего не будешь знать. Но вместе с ним мы действуем против бошей. И давай на этом закончим.
– О, Кристиан! – В ее голосе опять прозвучало прежнее восхищение. Это обрадовало его. – Кристиан, я знала, ты не уклонишься от борьбы! Я знала это!
– Ты должна хранить это в тайне, Селестина. Запомни, никому ни слова. Отцу об этом неизвестно. Если ты хоть раз проговоришься об этом, всем нам конец. Обещай мне, теперь же, что ты не произнесешь об этом ни слова.
– Конечно, Кристиан! Конечно, обещаю!
– Никогда не забывай об этом, – подчеркнул он. – А теперь, пожалуй, пора возвращаться домой.