Свое изложение я завершаю рассказом о жестокой гражданской войне, вспыхнувшей в I веке до н. э. между Суллой и Марием, и о государственной деятельности Помпея Великого на Востоке. Здесь наиболее очевидно проявилось противоречие между внешним триумфом и внутренним крахом.
С увеличением завоеваний республика фактически стала владеть обширной средиземноморской империей. В то же самое время в Риме произошел окончательный и бесповоротный крах в системе управления, и люди, которые правили миром, оказались неспособны управлять собой.
Читатели, которым интересно узнать о дальнейших событиях, могут обратиться к моим биографическим произведениям о Цицероне и Августе. В этих книгах прослеживается довольно продолжительный кровавый переход Рима от ограниченной демократии до полной автократии.
Если упоминается какой-нибудь год или век, то их следует считать до н. э., если не указано иное.
Система римских имен довольно сложная и требует объяснения. У большинства граждан мужского пола было три имени. Первым было личное имя, или преномен ( praenomen). В эпоху поздней республики во всеобщем употреблении находилось только восемнадцать имен, из которых наиболее часто встречались Авл, Гай, Гней, Деций, Квинт, Луций, Марк и Публий. Как правило, старший сын брал личное имя своего отца. Это очень неудобно, потому что необходимо было как-то отличать разные исторические личности с одинаковыми именами.
Преномен дополнялся номеном ( nomen), родовым именем, которое соответствует нашей фамилии. После него ставился когномен ( cognomen). Первоначально оно представляло собой прозвище, данное человеку за какие-то его отличительные черты (таким образом, имя «Цицерон» означает «горох», оно появилось из-за того, что видимо у кого-то из Туллиев на лице была родинка). Впоследствии это имя использовали для обозначения более многочисленной семьи или рода. Успешный военачальник получал дополнительный когномен, или агномен ( agnomen), по имени побежденного им противника или по месту сражения с ним. Так, после победы над Ганнибалом в Северной Африке Публия Корнелия Сципиона стали называть Публием Корнелием Сципионом Африканским.
Подчиненное положение женщин подтверждалось тем, что у них было только одно имя – женский вариант родового имени. Таким образом, дочь Марка Туллия Цицерона звали Туллия. Получается, что сестры должны были иметь одинаковые имена, что, скорее всего, приводило к неудобствам в кругу семьи. После брака женщины обычно сохраняли свое имя (поэтому жену Цицерона звали не Туллия, а Теренция).
Когда римский гражданин хотел написать свое полное имя, после своего номена он ставил преномены своего отца и своего рода. Таким образом, полностью Цицерона звали так: Marcus Tullius M[arci] f [ ilius] Cor[nelia tribu] – Марк Туллий сын Марка из рода Корнелия Цицерон.
Если читателю этой книги потребуется найти какое-нибудь имя по указателю, то он должен искать его по номену. Таким образом, Цицерона надо искать по имени «Туллий» на букву «Т» – Туллий Цицерон Марк. Это не всегда удобно, но именно так – правильно.
Введение
Два старых приятеля, будучи уже в зрелых годах, надеялись встретить друг друга снова. Шел 46 год до н. э., и самый плодовитый писатель того времени, Марк Теренций Варрон, отправился на свою загородную виллу, расположенную в нескольких километрах к югу от Рима. Несмотря на рассудительность и практичность, Варрона нельзя считать глубоким мыслителем, поскольку он пытался только систематизировать все доступные в то время знания. Его сосед, Марк Туллий Цицерон, был великим оратором и выступал в судах и во время политических дискуссий в сенате. Самовлюбленный, красноречивый и впечатлительный Цицерон являлся полной противоположностью невозмутимому Варрону. Эти два человека быстро подружились друг с другом, потому что у них обнаружились одинаковые интересы. Наиболее сильно у них проявилась общая страсть к изучению римской старины.
К счастью, несколько писем Цицерона к Варрону оказались неподвластными разрушительному действию времени. В одном из писем Цицерон убеждал Варрона «жужжать»: «Однако у меня появляется надежда, что твой приезд приближается. О, если б он был для меня утешением! Впрочем, меня тяготят столь многочисленные и такие тяжелые обстоятельства, что нужно быть самым большим глупцом, чтобы надеяться на какое-нибудь облегчение».