— Да, мне удалось; только я не мог дать себе волю. Черт бы побрал требования приличий! Уж очень мне хотелось рассказать, собственными его словами, что думает полковник Лэфем о рекламе на природе. Одно я тебе скажу, Марси: у него в конторе сидит девушка, какую ты не подпустила бы на выстрел к моему офису. Хорошенькая? Не то слово! — Тут глаза у Марции сверкнули, а Бартли залился смехом, но остановился при виде огромного пакета в углу комнаты.
— Это еще что?
— Не знаю, — ответила робко Марция. — Его принес посыльный как раз перед твоим приходом. Я не хотела развертывать.
— Думаешь, какая-нибудь адская машина? — спросил Бартли, опускаясь перед пакетом на колени. — Адресовано миссис Б.Хаббард, вот как? — Он перочинным ножичком разрезал пеньковую веревку. — Посмотрим. Хотел бы я знать, кто посылает посылки миссис Хаббард, когда меня нет дома. — Он начал разворачивать все более тонкие слои оберточной бумаги и вытащил красивую квадратную банку, где сквозь стекло ярко светилась пунцовая масса. — Сорт «Персис!» — крикнул он. — Так я и знал!
— Что это, Бартли? — опасливо спросила Марция, решившись немного приблизиться. — Какой-то джем?
— Джем? О нет. Это краска. Минеральный краситель Лэфема!
— Краска? — повторила Марция, стоя над ним; а он все разворачивал бумагу, из которой появлялись банки с темно-синей, темно-зеленой, светло-коричневой, темно-коричневой и черной, которые вместе с пунцовой составляли всю гамму цветов лэфемовской краски. — Неужели краска, которой я могу красить?
— Не советовал бы извести ее всю сразу, — ответил ее муж. — Но умеренно пользоваться можешь.
Марция обняла его и поцеловала.
— Ах, Бартли, я, кажется, самая счастливая на свете! Я как раз думала, что делать. Дом на Кловер-стрит кое-где просто требует покраски. Я это сделаю экономно, не бойся. Это прямо-таки спасение. Ты ее всю купил, Бартли? Ты же знаешь, это нам не по карману, и не надо было. А что значит «Сорт „Персис“?
— Купил? — вскричал Бартли. — Нет! Старый дурень сделал тебе подарок. Сперва выслушай, а потом уж кори меня за расточительность, Марция. Так зовут его жену. Ты об этом прочтешь в моем интервью. Он выпустил этот сорт в нынешнем году, сделал ей сюрприз ко дню рождения.
— Какой старый дурень? — пролепетала Марция.
— Да Лэфем, король минеральной краски.
— Ах, какой хороший человек! — вздохнула Марция из глубины души. — Бартли! Ты не должен его высмеивать, как многих. Неужели станешь?
— Только так, что он не догадается, — сказал Бартли, подымаясь и отряхивая с колен ворсинки ковра.
2
Высадив Бартли Хаббарда у редакции «Событий», Лэфем поехал по Вашингтон-сквер до Нанкин-сквер в Саут-Энде, где он жил с тех пор, как туда почему-то перестало селиться высшее общество. Строиться не понадобилось. Он весьма дешево купил дом у испуганного джентльмена из хорошего рода, слишком поздно сообразившего, что Саут-Энд не совсем то, и, переселяясь впопыхах на Бэк-Бэй, почти даром добавил к дому ковры и портьеры. Миссис Лэфем была еще более довольна этой сделкой, чем сам полковник, и они прожили в доме на Нанкин-сквер двенадцать лет. Из саженцев вокруг красивой овальной площади, куда выходили дома, выросли при них крепкие молодые деревья, и за это же время две их маленькие дочери стали взрослыми барышнями; плотная фигура полковника приобрела массивность, упомянутую Бартли в его интервью; а у миссис Лэфем, сохранившей стройность, прорезались морщины возле добрых глаз и на округлых щеках. То, что они жили в нефешенебельном районе, они ни разу на себе не ощутили и едва ли сознавали вплоть до памятного лета, предшествовавшего началу нашей повести, когда миссис Лэфем и ее дочь Айрин познакомились, вдали от Бостона, с некими бостонскими дамами. Дамы эти оказались многим обязаны дамам семейства Лэфем и были признательны. Это была мать с двумя дочерьми, которые отважились ехать на лето в довольно глухое канадское местечко на реке св.Лаврентия ниже Квебека и прибыли туда несколькими днями раньше, чем их сын и брат. Часть багажа доставили не туда, а мать в ту же ночь сильно расхворалась. Миссис Лэфем пришла на помощь, ухаживая за больной, одолжив новым знакомым одежду из обильного запаса своего и дочери и выказав много искренней доброты. Когда нашли врача, тот сказал, что без своевременной помощи миссис Лэфем дама едва ли осталась бы жива. Это был экспансивный маленький француз, уверенный, что говорит нечто всем приятное.
Из этого неизбежно родилась известная близость, и сын, когда приехал, выразил еще большую признательность. Миссис Лэфем не могла понять, почему он выказывает ей столько же внимания, сколько Айрин; но сравнивала его с другими тамошними юношами, и он нравился ей больше всех. Подобных ему она никого больше не знала; ибо в Бостоне, при всем богатстве ее мужа, они не вращались в обществе. Первые годы ушли у Лэфема на усердное сколачивание капитала, у жены его — на разумную экономию. Но деньги вдруг хлынули к ним таким потоком, что экономить уже не требовалось; и скоро они не знали, что с ними делать. Кое-что можно было тратить на лошадей — Лэфем так и поступал. Жена его тратила их на дорогие, довольно безвкусные туалеты и на роскошные вещи для домашнего обихода. Лэфем не достиг еще, на пути обогащения, стадии приобретения картин; и они украсили дом самой дорогой и самой уродливой росписью; они стали путешествовать и много тратили в вагонах и гостиницах; они щедро жертвовали своей церкви и на все благотворительные цели, какие были им известны, но не знали, как тратить на светскую жизнь. Одно время миссис Лэфем приглашала соседок к чаю, как в дни ее молодости делала в деревне ее мать. Гостеприимство Лэфема ограничивалось тем, что оптового покупателя он привозил домой перекусить чем бог послал. Ни он, ни жена не помышляли о званых обедах.
Обе их дочери учились в закрытых пансионах, где отстали от некоторых девочек, так что запоздали на год с окончанием средней школы; Лэфем решил, что им довольно учиться. Жена была другого мнения и хотела, чтобы они закончили образование в какой-нибудь частной школе. Но Айрин не влекло к учению, а больше к домашнему хозяйству; и обе девушки боялись высокомерия других девочек, непохожих на учениц средней школы; те были, как и они, жительницами того же района. Поэтому они проучились там менее года. Но у старшей была страсть к чтению, она взяла несколько частных уроков и читала книги из библиотеки; вся семья поражалась их количеству и, пожалуй, гордилась этим.
Они были не из тех, кто вышивает и шьет. Айрин тратила свой обильный досуг на покупки для себя и матери, которую обе дочери обожали, покупая ей чепцы и кружева на свои карманные деньги и больше платьев, чем та могла износить. Айрин одевалась очень элегантно и целые часы проводила за туалетом. Вкусы ее сестры были проще, и будь ее воля, она вообще пренебрегала бы тряпками. Все трое каждый день подолгу спали днем и часами обсуждали в подробностях все, что видели из окна. Побуждаемая тягой к самообразованию, старшая сестра посещала лекции, которые читались в церкви по самым различным мирским предметам, а дома давала о них комический отчет, и это тоже доставляло пищу для разговоров всей семьи. Она умела высмеять почти все. Айрин жаловалась, что это отпугивает молодых людей, с которыми они знакомились на уроках танцев. Это были, пожалуй, молодые люди не из самых умных.
Девушки выучились танцам в танцклассе у Папанти, но не брали там частных уроков. Они даже не знали о них, и целая пропасть отделяла их от тех, кто эти уроки брал. Отец их не любил гостей, кроме тех, кто заходил запросто, а мать оставалась деревенской жительницей, которая не знала, как принимать гостей по-городскому. Никому из них не пришло в голову побывать в Европе, но мать и дочери ездили на ближайшие горные и морские курорты, где видели обычную для курортов Новой Англии картину: множество красивых, хорошо воспитанных и прелестно одетых барышень, смиренно радующихся присутствию хоть какого-нибудь молодого человека; но Лэфемам недоставало искусства и смелости обратить на себя внимание одинокого курортного больного, священника или художника. Они беспомощно толклись в гостиничных холлах, смотрели на публику, но не знали, как показать себя. Быть может, им этого не очень и хотелось. Они не кичились собой, но были довольны друг другом, как это наблюдается в некоторых семьях. Сама сила их взаимной привязанности мешала им приобрести светский опыт. Они наряжались друг для друга, обставляли дом для собственного удовольствия; они были поглощены собой, но не из эгоизма, а потому, что не знали ничего иного. Старшая дочь, по-видимому, не нуждалась в обществе. Младшая, моложе ее на три года, была еще слишком молода, чтобы желать в нем блистать. При своей редкой красоте она обладала невинностью почти растительной. Из некрасивого подростка превратившись в красавицу, она расцветала бездумно, как цветок; она не чувствовала вызываемого ею восхищения и едва ли думала, что вообще замечена. Если она хорошо, быть может даже слишком хорошо, одевалась, то лишь по врожденному инстинкту; до встречи в Байи-Сент-Поль с молодым человеком, который был к ней так внимателен, она вряд ли жила собственной, отдельной жизнью, так зависели ее мнения и даже чувства от матери и сестры. Но его слова и поступки она обдумывала, пытаясь разгадать значение каждой интонации и жеста. Так впервые родились у нее мысли, не почерпнутые у семьи, а ее собственные, пусть часто ошибочные.