Дэвид Вэйс
Возвышенное и земное
Посвящается Джону Уилли
ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ АВТОРА К ЛОНДОНСКОМУ ИЗДАНИЮ
Книга эта – исторический роман, а отнюдь не биография, документальная или романтизированная. Исторический – потому, что жизнь Моцарта тесно переплетена с историческими событиями времени, и, следовательно, эта книга является также и историей его времени. Роман – потому, что в создании образов и развитии действия автор прибегал к средствам художественной прозы. Однако труд этот никак не полет фантазии.
Все внешние обстоятельства в ней подлинные. Улицы, дома, дворцы, города, мебель, одежда – весь быт второй половины восемнадцатого века – описаны такими, какими они были при жизни Моцарта.
События развиваются в строгом хронологическом порядке. Поразительные совпадения, встречающиеся в романе, отнюдь не вымысел автора, так было в действительности. Ни один факт автором не подтасован. Ни одна любовная истории не придумана интереса ради. Все произведения Моцарта, упомянутые в книге, точно соответствуют датам, указанным в тематическом каталоге Кёхеля. Автор приводит много документов, и все они достоверны. Все лица, с которыми читатель познакомится, жили в действительности. Повествование нигде не выходит за рамки исторических фактов.
Жизнь Моцарта тщательно документирована. Многие современники оставили нам свои воспоминания о нем, поскольку он стал знаменитостью с шести лет. Список литературы о Моцарте огромен, почти все факты его жизни хорошо известны. Сохранилась обширная переписка Моцарта и переписка его отца – великолепная летопись их века, мест, где они побывали, настроений, владевших людьми в то время, и поэтому часто мир Моцартов показан сквозь призму их собственных впечатлений.
И все же в биографии Моцарта есть белые пятна – это касается также его мыслей и чувств; и, желая по возможности заполнить эти пробелы, автор решил, что лучшей формой для жизнеописания Моцарта будет исторический роман. Необходимо было воссоздать силой воображения и соответственно мотивировать различные ситуации и высказывания, Моцарт прожил бурную жизнь; в ней было все: рискованные приключения, упорная борьба, взлеты и падения – она словно предназначена для романа. Но даже в тех случаях, когда то, или иное событие, создано воображением автора и по-своему истолковано им, оно всегда соответствует образу героя и исторически правдоподобно, иными словами, если какое-либо событие и не имело места в действительности, нечто подобное вполне могло произойти.
Благодаря обширной переписке Вольфганга и Леопольда Моцартов нам известна их манера выражать свои мысли; автор стремился по возможности ее сохранить, избегая, однако, архаизмов. К тому же Вольфганг, который был весьма остер на язык, нередко цитировался современниками, и потому, где только можно, приведены его подлинные слова. И хотя было бы самонадеянностью считать себя способным раскрыть всю правду, непререкаемую и единственную правду о Моцарте, автор все же полагает, что эта работа прольет новый свет на его жизнь, на его характер, его мысли и чувства.
Книга эта – плод целой жизни. Автор старался писать о Моцарте так, как сам Моцарт писал свои произведения, – предельно просто и ясно; стремился изобразить его без предубеждения, без робости и лести, таким, каким он был. Музыка Моцарта – вот что вдохновляло автора в работе над книгой все эти годы. И если бурное и суетное существование всего рода человеческого может найти себе оправдание в творениях одного человека, то Моцарт, несомненно, был таким человеком.
Дэвид Вейс
г. Нью-Йорк, Ноябрь 1967 г.
Часть первая. РОЖДЕНИЕ.
1
– Вот этот совсем другой!
В действительности Леопольду Моцарту, рассматривавшему своего новорожденного сына, хотелось сказать: "Этот будет другим», – но он побоялся, что такую самонадеянность можно счесть за непокорство воле божьей. И все же он повторил, обращаясь скорее к себе: «Этот совсем другой». Будто убеждать надо было одного себя. Слова, повторенные дважды, ободрила ого на какое-то время. Он примирился даже с убогой, тесной и низенькой спальней на третьем этаже дома номер девять по Гетрейдегассе.
В момент появления на свет младенца Анна Мария Моцарт хотела знать только одно: будет ли ребенок жить. Ведь столько детей умерло – пятеро из шести, подумала она с ужасом, от которого ее не спасала даже вера в промысел божий.
Повитуха, принявшая младенца минуту назад, в нерешительности держала его в руках, словно не зная, что делать дальше. И все же она была лучшей акушеркой в Зальцбурге, именно поэтому Леопольд и нанял ее. В этом городе одни только повитухи и могут быть уверены в завтрашнем дне, невесело подумал он; уж они-то зарабатывают больше музыкантов.
Младенец не шевелился, и Леопольду сделалось страшно. Разве бывает, что новорожденный молчит? Все нормальные младенцы плачут. Сам Леопольд Моцарт гордился своим крепким здоровьем. В тридцать шесть лет он, как и остальные музыканты при дворе архиепископа зальцбургского Шраттенбаха, был занят выше головы. В качестве помощника капельмейстера Леопольд давал уроки музыки, обучал хор мальчиков, играл на скрипке в придворном оркестре и был придворным композитором, ко с внезапным ужасом он подумал: если младенец умрет, жизнь потеряет всякий смысл. Здоровье Анны Марии и так уж подорвано частыми родами, еще об одних нечего и помышлять. Правда, Наннерль, которой не было и пяти, уже училась играть на клавесине, но она ведь девочка…
Повитуха, спохватившись вдруг, что младенец все еще не дышит, дала ему звонкий шлепок, и ребенок закричал.
Никогда еще Леопольд не слышал столь желанного звука. Для него крик был слаще музыки, и он возблагодарил бога за этот признак жизни.
– Нет, вы только посмотрите, это же уродец какой-то, – сказала повитуха, разглядывая мальчика при свете лампы.
Он и вправду весь сморщенный и красный, и кожа у него дряблая, подумал Леопольд, но назвать его сына уродцем – нет, это уж слишком.
– И все же вам повезло. Никаких повреждений. Даже головка не помята.
– Дайте его мне, госпожа Альбрехт.
Дрожащими руками Леопольд взял сына и нежно прижал к себе. Младенец перестал кричать, словно согретый отцовской лаской.
Анна Мария сказала:
– На вид он такой слабенький.
– Маленький, а не слабый. Этот будет жить.
– Да, – подтвердила повитуха. – Слава тебе господи, разродилась наконец.
Со вздохом облегчения Анна Мария откинулась на подушки. В долгие часы родовых мук ей не раз казалось, что она не вынесет страданий и умрет. Все ее тело обливалось потом, хотя снег покрывал землю и на дворе стоял январь. Но теперь кровать перестала быть ложем пытки. Волнение исчезло с лица Леопольда, и Анна Мария тоже успокоилась. Она нащупала под подушкой ручное зеркальце. Как она выглядит после седьмых родов – измученной и постаревшей или обновленной и похорошевшей? Она изучала свое лицо в зеркале. Ни то и ни другое, лицо совсем не изменилось, и это ее разочаровало. Если бы она похорошела, то могла бы насладиться победой, добытой столь дорогой ценой, в противном случае можно было бы упиваться жалостью к себе. Анна Мария почувствовала себя обманутой и сунула зеркальце обратно под подушки. Когда они с Леопольдом поженились, их считали чуть ли не самой красивой парой в Зальцбурге, но это было так давно, с тех пор каждый год был отмечен беременностью и очередной неудачей, за исключением Наннерль и, быть может, этого младенца. А вот Леопольд почти не изменился, подумала Анна Мария. Тс же правильные черты лица, острый, выступающий вперед подбородок и темно-серые глаза – живые и проницательные. Как, должно быть, Леопольд, не лишенный тщеславия, гордится, что у него родился сын!