Тем не менее летом 1953 года это внешне мирное сосуществование русских и немцев изменилось с моей, еще детской точки зрения школьника радикально: недовольство восточноберлинских строителей на Сталин-аллее[66] увеличением норм выработки сначала вылилось в демонстрации с требованием повышения зарплаты, а затем, 17 июня, внезапно превратилось во всеобщую забастовку, направленную против правительства ГДР. В этой ситуации против протестующих были брошены танки Советской Армии, которая жестко подавила восстание. После этого советских (а не восточногерманских!) солдат еще долго можно было увидеть на улицах Восточного Берлина.
Благодаря этому событию мне и моим ровесникам (я уже учился в 10-м классе) впервые по-настоящему стала очевидна реальность раскола Германии, разрыва между западной и восточной оккупационными зонами, а также между очень большой частью общества и правительством ГДР. Отношение к советским оккупационным властям и к Советскому Союзу в целом было,
вдобавок к общей антипатии ко всему «русскому» (на самом деле «советскому»), сильно испорчено. Казалось, что оно уже не сможет когда-либо снова нормализоваться. В такой атмосфере почти никто из школьников не хотел учить русский, смотреть русские либо восточногерманские фильмы или читать русскую литературу. Во многих случаях эта позиция скрытого бойкота была неоправданна. Но всё «русское», прежде всего, в подсознании отождествлялось с «советским» и поэтому изначально представало в негативном ключе. Хотя окончательный захват Берлина, взятие рейхстага и вынужденная капитуляция подавались как заслуги советских войск, в то же время выражением победы над Германией была также встреча с остальными союзниками на Эльбе, которая прочно закрепилась в общественном сознании.
В Берлине эта общая победа нашла воплощение в представленности главных противников, которым было передано управление четырьмя секторами - советским, британским, французским и американским. Так в Берлине появилась возможность в повседневной жизни сталкиваться с разделением на Запад и Восток, которое было усилено сталинской блокадой Западного Берлина в 1948 г. и стало наглядным выражением нового конфликта -холодной войны. При этих обстоятельствах становится понятным, почему большая часть берлинцев (и восточных, и западных) была ориентирована на Запад. «Советы» были уже не только «освободителями» в прошлом, но и противниками в настоящем. Конечно, с советской и гэдээровской точки зрения всё было наоборот: союзники окончательно стали врагами. Берлин стал центром конфронтации и местом сбора - как мы узнали позже - разведывательных служб самого разного происхождения. Будучи в те годы детьми, мы понимали это не так отчетливо. Большинство слушали и смотрели радио- и телепередачи как с Запада, так и с Востока. Однако в случае новостных выпусков большее доверие вызывали западные каналы, в то время как новости из ГДР вызывали раздражение новым типом пропаганды или идеологической индоктринации.
Отношение к гэдээровской системе во многих сферах было более чем напряженным и от года к году приводило ко всё более масштабным волнам эмиграции в Западную Германию. Поток беженцев достиг своего максимума в августе 1961 г. Строительство Берлинской стены Восточной Германией при участии советской армии положило конец эмиграции квалифицированных специалистов.
Хотя я не принадлежал к какой-либо волне эмигрантов, в конце концов, летом 1956 года, я тоже оказался в Западном Берлине. Причиной было не мое критическое отношение к ГДР. Оглядываясь назад, я могу сказать, что жаловаться на свою жизнь в ГДР, то есть до момента получения аттестата, я не имею права. Конечно, до 1956 г. я еще ходил в школу и не сталкивался, как взрослые, с политическими конфликтами на работе. В то же время специалисты, которые всё в большей степени должны были отвечать политическим требованиям, после оказанного на них давления или самостоятельно принятого решения отваживались бежать. Например, отец моей одноклассницы профессор Граупнер, всемирно признанный музыковед из Гумбольдтского университета, которому в 1954 году я помог перебросить его библиотеку из Восточного Берлина в Западный. С моей стороны это было, как я сейчас понимаю, очень наивно. Мы, школьники, в это время почти на каждом шагу узнавали о явно несправедливых доносах и арестах невинных людей как последствиях всеобщей советизации. И хотя в это время мне самому еще не пришлось ощутить на своей шкуре результатов советизации, мне все-таки уже был очевиден глубокий разрыв между народом и властью. 17 июня 1954 года, то есть ровно год спустя восстания в 1953-м, меня ввиду семейных обстоятельств не было в школе. Спустя пару дней два комсомольца из моего класса принудили меня по поручению директора школы, то есть по поручению «сверху», подробно объяснить, почему я отсутствовал на занятиях, предполагая, что я якобы был в Западном Берлине, где отмечали годовщину событий 17 июня. Звучит смешно, но в то же время было понятно, что правительство боялось переворота или пусть даже подспудной подготовки к нему. С этого времени, а особенно после подавления Венгерского восстания в 1956 г., правительство ГДР начало строить в окрестностях Берлина, в Вандлице, собственные, отграниченные «от народа» дома и оранжерейный парк. В середине 50-х гг. уже было ясно, что предпринимаемые государством меры, при формальном сохранении гражданских правовых институтов, всё больше и больше усиливали власть, нарушая при этом конституцию, особенно когда речь шла о политических вопросах.
66
После речи Хрущева на ХХ партийном съезде в 1956 году она снова, как и прежде, стала называться Франкфуртер-аллее.