— Как ты думаешь провести праздники?
У меня давно уже было намерение поехать в Талашкино, устроить елку школьникам и спектакль, к которому уже шли приготовления и разучивались роли. Когда я сказала ему об этом моем плане, он ответил:
— Вот и отлично… Поезжай в Талашкино, а я сделаю эскападу в Берлин, хочу повидать Лейдена. У меня что-то сердце неладно, а потом я приеду за тобой в Талашкино, и мы вернемся вместе.
Он был весел и, уезжая на поезд, поцеловал меня и сказал:
— До свидания.
Елка наша в Талашкине удалась на славу. Огромное дерево было увешано практичными подарками и массой сластей. Были устроены бочки с зерном, в которых дети наудачу вылавливали сюрпризы. Каждому из учителей и их женам я сделала маленькие подарки, детям служащих тоже были розданы подарки. Спектакль прошел очень хорошо, несмотря на то что было всего три репетиции.
От мужа я получила письмо, что он чувствует себя нехорошо, но надеется скоро за мной приехать. Но вдруг я получаю новое письмо с незнакомым мне почерком. Прочитав его, я остолбенела. Это писал сын князя, проводивший его до Берлина и проживший с ним там две недели. Ему необходимо было вернуться в Петербург, но он не решался оставить отца одного и описывал болезнь князя в самых тревожных выражениях, говоря, что боится за его жизнь и умоляет меня немедленно приехать в Берлин и заменить его.
Это известие страшно меня взволновало и расстроило, и в несколько часов я собралась в путь в сопровождении Киту и Лизы. Ехала я на неизвестное и, так как не предупредила мужа, не знала, как объяснить ему мой приезд: мне не хотелось выдавать своего беспокойства и пугать его…
В Берлине мы остановились в гостинице, откуда я немедленно поехала в больницу Лейдена. Войдя к князю, я была поражена его видом. Вместо полного, сильного человека я увидала исхудалого, сгорбленного, с тяжелым, прерывистым дыханием. Я едва нашла в себе силы ничем не выдавать своего испуга. Он очень обрадовался мне и разволновался. Ему сейчас же стало хуже. Я же старалась владеть собой и объяснила свой приезд тем, что, не получая писем и покончив все дела в деревне, я захотела прокатиться за границу и вместо того, чтобы ему заезжать за мной, я сама за ним приехала. Тогда понемногу и он успокоился и стал говорить о своей болезни, о том, что очень дурно себя чувствует и в высшей степени недоволен лечением, и вообще пребыванием в Берлине, и тут же прибавил, что собирался дать мне знак, чтобы я приехала за ним и вместе мы поехали бы в Париж, куда он уже написал Зворыкину, своему поверенному, для приискания нам подходящего помещения, так как в то время наш парижский дом был уже продан. Мой приезд ему был приятен и отчасти успокоил его, но он был в таком состоянии, что не только от волнения, но от каждого малейшего усилия или движения сердцебиение его утраивалось.
Желая знать мнение Лейдена, я поговорила с ним наедине и вынесла из его слов такое впечатление, что муж неизлечим, что его недовольство лечением, Лейденом, Берлином и желание переменить место — все это совершенно естественно: больные всегда ищут такого места, где им непременно должно сделаться лучше. Он посоветовал не отговаривать князя и вообще ни в чем не насиловать больного. Еще до моего приезда он отменил всякую диету, которую было назначил сначала, так как считал излишним напрасно мучить такого безнадежного больного. Даже если бы мы не уехали, вряд ли он стал бы продолжать лечить его. Перед отъездом Лейден дал мне некоторые указания, заставил сделать несколько пробных подкожных впрыскиваний для скорейшего облегчения больного и напутствовал нас надеждой, что мы доедем благополучно.
Муж был очень слаб. Высадив его на вокзале из кареты, мы должны были до вагона нести его в кресле, но и это пассивное движение так утомляло его, что он то и дело просил остановиться, дать ему отдохнуть, не идти так скоро… Мы дали знать в Париж, и на вокзале нас встретило такое же кресло.
Мужу, с его самостоятельным, независимым, смелым характером, его всегдашним самообладанием и привычкой самому распоряжаться своей жизнью, было тяжело мириться с положением больного, и даже тут, когда его несли в кресле, несмотря на ужасную слабость, он все-таки старался бодриться и перед отъездом потребовал, чтобы ему надели крахмальное белье и даже цилиндр. Тяжело было видеть такую натуру надломленной, отчаянно борющейся с недугом и не желающей ему поддаваться…
По настоянию князя мы поселились в моднейшей гостинице, отель Риц, на Вандомской площади, в самый разгар парижского сезона, в марте. Гостиница была переполнена веселящейся нарядной публикой. И это оживление и праздничный шум еще резче подчеркивали наше тревожное, подавленное настроение.