Но тогда я была еще слепа. Я так была поглощена своей работой, что ничего, кроме нее, не видела, а на окружающих людей смотрела только как на своих помощников, сотрудников, разделяющих те же идеалы, что и я. Я так далека была от мысли, что в то время, когда я с такой любовью, с полным самозабвением создавала любимое дело, кругом уже шло глухое брожение, недовольство, недоброжелательство, моя деятельность критиковалась, а создавшаяся атмосфера недовольства должна была привести к полному развалу…
В июле 1904 г., незадолго до истории с Погосской, вставши как-то раз с постели часов в девять утра, я взглянула в окно и увидела огромный столб дыма над воротами, и в ту же минуту забили в набат, послышались отовсюду крики: "Пожар", забегали люди, поднялась страшная суматоха. Это горел колоссальный сенной сарай, вмещавший до десяти тысяч пудов клевера, который только накануне удалось свезти при отличной погоде, без капли дождя… Это вспыхнуло как порох — золотой порох, ибо для хозяина доброкачественные запасы корма на зиму дороже золота.
И что странно — сарай этот находился на самом бойком месте, между скотным двором и конторой, заперт был со всех сторон на замок, а подворотни заложены досками. Возле проходила дорога, по которой вечно сновали служащие, работники; с другой стороны находился скотный двор, где в ту минуту у скотниц и доильниц кипела работа. Трудно было допустить, чтобы кто-нибудь мог залезть в него и заснуть с трубкой, так как ворота были очень хорошо сделаны и не было никакой лазейки. Мы терялись в догадках и предположениях.
Сбежалась вся дворня, не тушить — тушить было невозможно, — но помогать отстаивать соседние постройки от огня. Помогали все: кто носил ведра, кто действовал баграми, кто заливал накалившуюся крышу окружающих построек. Пришли ученики, вся школа, одна Погосская не пришла на пожар, и когда я наивно на другой день спросила ее: "Что же вы не пришли утешить, поддержать меня?" — она хихикнула и ответила, что ей здесь нечего было делать…
Наехала полиция, производилось следствие, было несколько лиц под подозрением, но так ничего и не добились. Киту, встретив однажды в поле сторожа сгоревшего сарая, которого долго подозревали в том, что он залег с вечера спать на сеновале и нечаянно заронил огонь, пообещала ему, что он во всяком случае останется в Талашкине, но только чтобы сказал правду, не курил ли он около сарая, не провел ли там ночь, но тот клялся и божился, что ничего подобного не было.
Мы долго доискивались о причине пожара, терялись в догадках и предположениях, но мы еще были слепы, и этот колоссальный пожар отнесли к несчастному случаю…
Расставшись с Погосской, я перевела красильню в Смоленск, приспособила для нее помещение и поручила ее Барщевскому, который очень охотно взялся заниматься ею, тем более что это не составляло ему большого труда — рядом строился мой музей, и он следил за постройкой, а квартира его была в том же доме. Рукодельню и приемку вышивок от крестьянок взяла на себя Леля Сосновская. Когда я предложила ей заняться этим делом, она с радостью согласилась и поселилась у меня в Талашкине. Я давно уже любила этого маленького человечка, относившегося ко мне с теплотой и преданностью. В день похорон мужа она приезжала ко мне утешить меня, окружила меня лаской и старалась быть мне чем могла приятной и полезной.
Рукодельню я поместила в прежней моей художественной мастерской. В этой мастерской работало также несколько бывших моих учениц, которые вышивали под наблюдением художников по их рисункам. Туда же приходили за работой и приносили готовую бабы из окрестных деревень. Леля быстро научилась говорить с бабами их языком, высчитывать с ними ряды ниток для расплаты, названию отдельных швов и узоров, вела книги и предавалась делу с увлечением и любовью целыми днями. За одно это отношение ее к делу я нравственно связана с ней и благодарна ей. В продолжение трех лет она не пропустила почти ни одного дня, никогда не жаловалась на утомление и продолжала заниматься с одинаковым рвением.