Накануне открытия выставки министр изящных искусств, г. Дюжарден-Бомец, обходя залы выставки в сопровождении всех членов общества и нескольких художников, остановился перед моей витриной, долго любовался ею и, как мне потом передавали, громогласно воскликнул: "Вот, господа, я давно говорю, что эмалевое дело во Франции падает. Посмотрите, мы дожили до того, что иностранцы приезжают учить нас". Он тут же выбрал из моих вещей блюдо для Люксембургского музея и поручил одному члену общества переговорить со мной о цене. Успех этот был мне очень дорог, и я не только продать, но подарить готова была им это блюдо, но они заплатили мне ту цену, которая была выставлена на вещи при отсылке ее на выставку. С этого дня общество и художественная печать признали мое искусство, и отзывы обо мне были настолько благоприятны, что ко мне обратились некоторые любители, и я продала коллекционерам несколько вещей.
Так я создала себе имя. Во Франции было мое крещение, и я бесконечно останусь ей благодарна. Прием, оказанный мне французами, был такой сердечный, меня так обласкали, что я никогда не забуду этого и навеки останусь нравственно связанной с ними*[89]. Многие старые знакомые сами разыскали меня и навещали, все, точно сговорившись, старались своим отношением смягчить мое тяжелое душевное состояние, страх за родину, которого я не могла скрыть. Это всеобщее сочувствие, дружеское отношение скрасили мне те тяжелые три года, которые нам пришлось провести за границей. Однажды я получила от одного очень известного эмальера, Тесмара, произведения которого можно встретить в самых лучших музеях, предложение работать вместе. Это очень польстило мне, доказав еще раз, что в среде художников я действительно завоевала себе имя*[90].
Параллельно с эмалевым делом мне хотелось поработать и для России, насколько это было возможно в новых условиях. Разместив в моем доме коллекцию предметов русской старины, вывезенную из музея, я показывала ее любителям, коллекционерам, художникам, людям, интересующимся русским прошлым. Некоторые из них пришли в такой восторг от виденного, так увлеклись им, что стали повсюду кричать и расхваливать мой музей. Прослышав об этом, ко мне потянулись луврские хранители, представители "Прикладного искусства", и в конце концов мне было предложено министром изящных искусств Дюжарден-Бомец, тоже посетившим мои коллекции, выставить их в залах Лувра, в отделении "Прикладного искусства". Мне были предоставлены четыре колоссальные залы и все витрины в pavilion Marsans[91]. Я, конечно, согласилась. Мне доставляло большую радость показать французам, какая у нас есть прекрасная старина, тем более что французы совсем никакого понятия о ней не имеют и вряд ли допускали что-нибудь самобытное, оригинальное и богатое в прошлом русского искусства.
Для убранства зал, в помощь себе, я выписала Барщевского из Смоленска. Нам удалось очень живописно распределить все предметы, так что выставка действительно производила большое впечатление и очень заинтересовала французов. Это была самая выдающаяся выставка всего сезона, и о ней много и долго говорили. Ее посетило семьдесят восемь тысяч человек. Открытие состоялось очень торжественно. Г.Берже, главный директор "Прикладного искусства", сказал очень прочувствованную речь, поздравил меня с удачной мыслью показать Франции сокровища нашего прошлого и благодарил за эту мысль, давшую им возможность еще ближе узнать и оценить искусство дружественной страны. Слушало его речь по крайней мере несколько сот приглашенных на открытие, и, когда он кончил, раздались рукоплескания и поздравления по моему адресу. После этого мне был предложен обед и поднесена от французского правительства великолепная группа севрского бисквита Буше*[92], а Барщевскому был присужден орден "palme academique"[93].
Приехав в Париж разбитой, больной, в тяжелом, угнетенном состоянии, думала ли я, что судьба, забросив меня снова сюда, в этот шум и круговорот, заставит фигурировать в больших собраниях, на выставках, среди людей новых, чужих, часто ненужных, облекшись снова в модные платья? Я стремилась всегда к тишине, уединению, но удалось мне оценить эту тишину и вполне воспользоваться ею только последние три года моего вдовства. И вдруг судьба вырывает меня из родной обстановки, как растение с корнем, и бросает в другую, совершенно противоположную среду…
К весне следующего года нас с Киту непреодолимо потянуло в деревню. Мы обе страдали втайне, скрывая друг от друга тоску по родине. Мерещились дорогие картины простора русской деревни, слышались песни, доносились как будто запахи, а между тем вести все еще были неутешительны. Еще не только близкие, но и равнодушные люди не советовали ехать, говоря, что нас могло встретить только разочарование и большие огорчения. Было тяжело и больно за родину… Кажется, ее еще больше любили, идеализировали и жалели, кажется, умерла бы за нее, лишь бы спасти от тяжелого недуга, когда брат на брата шел, когда близкие люди переставали понимать друг друга. Казалось, все бы забыла, все простила, лишь бы вернулось опять все прежнее и снова бы все ожило и расцвело…
89
90
92