В то время в Смоленске у владыки Петра был кружок сочувствующих лиц, желавших как-нибудь выгородить его из неприятного положения, создавшегося благодаря статьям Жиркевича, который не щадил красок и для него, и избавить от того шума, который поднялся во всех газетах. Владыку удалили из Смоленска, по этой ли причине или другой - я не знаю, но огорченные друзья, думая помочь ему, обратились ко мне с просьбой вернуть им купленные мною предметы за какую я хочу цену. Я знала, что если верну эти вещи, то они все равно опять исчезнут, но под впечатлением этих писем и особенно просьб Софьи Платоновны Волковой и Озмидова пожалела владыку Петра и велела Барщевскому отправить вещи моему нотариусу Штраниху с тем, чтобы он передал их в ризницу под расписку, совершенно официально. Штраних немедленно написал соборному протопопу заявление о принятии вещей, но, не получая ответа, попросил Барщевского сходить на архиерейский двор узнать, в чем же дело. Из переговоров выяснилось, что мы им ужасно надоели, а казначей сказал:
— И чего вы все всполошились? Зачем было обращать внимание на все эти нападки? Право, чего вы беспокоитесь? А знаете ли, вы еще многого у нас не видали, не посмотрите ли? У нас много вещей продается.
Получив после долгого ожидания такой ответ, я решила уже окончательно взять эти предметы и снова поместить в музее. Одновременно с этим я послала Штраниху другое заявление о том, что я оставляю вещи у себя, так как их отказывается принять ризница.
Абсолютно не прав был Жиркевич, указывая на меня как на главную покупательницу в церковно-археологическом музее, так как ни одна вещь из этого музея ко мне не попала. Митра Никона, на которую он напирал в своих обвинениях (которую я якобы похитила из музея), и по сю пору хранится в церковном хранилище при соборе, если только ее действительно не украли, а рукопись Мазуркевича, тоже приписываемая моему музею, находится, по слухам, в библиотеке смоленской духовной семинарии.
Удивительно, как может человек решиться обвинять в похищении, не имея никаких серьезных данных! За такое обвинение бьют, стреляются на дуэли, если дело между мужчинами, но как легко, как безнаказанно сходит подобный поступок, раз дело идет о женщине, за спиной у которой не стоит ни муж, ни брат…
Можно себе представить, какой же это должен был быть следователь, в обязанности которого входит полное беспристрастие, если он мог только из чувства личной досады позволить себе такие поступки, как в целом ряде газетных статей с бессовестной перетасовкой фактов, без всяких оснований изливать клевету на женщину, только чтобы выместить свою неудавшуюся с ней сделку. Как же он распоряжался фактами в своих судебных делах, как должен был вести и направлять следствие.
XXXIII
Дом на Английской набережной. Лазарет в Смоленске
*[98] Мой дом в Петербурге, по Английской набережной, с июля 1914 года, т.е. с начала войны, был занят солдатами. До войны главную часть дома занимало Суворинское театральное училище, но как вышло, что училище в один прекрасный день оттуда улетело, а на штучных итальянских паркетах, сделанных из розового дерева, перламутра и слоновой кости, очутилось 600 солдат, это знает только тот, кто это дело и состряпал. Я знала, что лазаретами были заняты не только частные дома, но даже и дворцы, а солдатами… этого я не слыхала.
Контракт с училищем был многолетний, на десять лет, и в момент этой перемены декорации оставалось еще 7 лет аренды.
Шли месяцы, писались просьбы, заявления, началась усиленная беготня управляющего в Главный штаб и другие учреждения… напрасные надежды — платы за занятое помещение я не получала.
Материальное положение мое становилось критическим. Жизнь с каждым днем становилась дороже, и я решила во что бы то ни стало продать этот дом.
Кого я только не приурочила к этой продаже. Тут были комиссионеры-евреи, крещеный люд разного облика и положения, знакомые дельцы и даже друзья, которым хотелось выручить меня из беды, но дело от этого ни на йоту не двигалось вперед. Я же тем временем сидела почти без средств. Тогда мы с Киту отправились в Петербург.
В Смоленске нас посадили в поезд с беженцами из Польши, состоявший из сорока товарных вагонов, в открытые двери которых видны были целые обстановки: стулья, кровати, дети, собаки и всякий домашний скарб. Был еще один вагон-микст, в котором мы и расположились.
Было еще тепло, деревья желтели, мимо нас плавно проходили грустные, такие близкие сердцу наши русские картины…