В ту зиму в Москве у меня случились два очень приятных события.
Однажды в январе, сидя за обедом, я получила письмо с красивым светским почерком на конверте, а в нем предложение продать мой дом на Английской набережной в Петербурге, да еще с просьбой сделать это без вмешательства комиссионеров. Восторг мой был неописуем, и я тотчас же настрочила ответ.
Завязалась переписка с председателем правления Богословского горнозаводского общества А.А.Половцовым. Мы обменялись взглядами, но не сошлись. Остановились на том, что каждая из сторон может по желанию возобновить переговоры.
Неудача в этот раз меня не огорчила, я уже привыкла вести переговоры по продаже этого дома, которые ни к чему путному не приводят, но факт, что Половцов меня сам первый запросил, что дело это не навязано каким-нибудь комиссионером, бегающим с предложением выгодной ему аферы, а чистое дело, ободрило меня, и я решила выжидать. И действительно, в декабре месяце А.А.Половцов снова заговорил о доме, прислал уполномоченного, и в результате мы совершили купчую крепость.
Тем временем, чтобы не пропала эта зима в бездействии, я решила во что бы то ни стало закончить мою давно уже начатую работу, которую я хотела представить Московскому археологическому институту как диссертацию. Однако вполне ее довести до конца в такое время оказалось невозможным. Последняя ее часть так и осталась лишь в виде отдельных заметок и записей. Что же касается первых трех, то тут пришлось сильно сократить иллюстрационную часть. Около двухсот фотографических снимков с эмалевых предметов, которые я должна была получить из-за границы, так и не пришли, вероятно, затерявшись в дороге после объявления войны. Заказать же теперь в заграничных музеях новые было невозможно, и я решила приложить к своей работе попросту снимки, сделанные из книг, в надежде когда-нибудь заменить их настоящими, сделанными с натуры.
По приезде в Москву я почему-то думала, что наш профессорский археологический мир, с А.И.Успенским*[100] во главе, привлечет меня в свою среду, что у нас по-прежнему установится дружеское общение, как это бывало, когда они приезжали в Смоленск читать свои лекции. Лелеяла я надежду, что у нас найдется достаточно общих интересов, и я примкну к институтской жизни.
Я все поджидала, что господа профессора найдут нужным сделать мне предварительный визит, как это делается всюду в Европе, и с этого, как кажется, и завязываются обыкновенно между людьми отношения. Но, вероятно, это все относится к той области законов общежития, которая незнакома нашему миру ученых. Кроме профессора Мальмберга, никто обо мне не вспомнил, а А.И.Успенского я видела у себя на минуту лишь один раз.
С А.И.Успенским мы неоднократно переговаривались по телефону, встречались несколько раз в институте при торжественных случаях, и каждый раз он меня, по установленному и довольно странному обычаю, с рвением, трижды лобзал при встрече и прощании, а затем — ничего.
Мы даже не имели с ним десяти минут, чтобы побеседовать спокойно о наших общих делах, а у меня так много было что сказать и предложить…
Вообще, за последние два года, наши отношения с ним свелись почти на нет. Я не понимала, занят ли он через меру, взял ли он на себя свыше сил всевозможных обязательств или сердится на меня? Но за что? Совесть моя чиста, и я до сих пор ни в чем не могу себя упрекнуть по отношению к нему.
Несмотря на создавшееся положение, мне как-то не хотелось начинать скучных объяснений, да, кроме того, меня еще удерживало от объяснений здоровье Александра Ивановича. Оно было неважно, и болезнь у него была серьезная — почки. Мне даже пришлось однажды доставить его к нему домой из института в отчаянном состоянии, он сразу расхворался на одном из заседаний Совета.
Итак, я тихо засела в своем углу за работой над моей диссертацией. Работа шла успешно, и я видела уже тот день, когда я поставлю последнюю точку.
Наконец 1-го мая мне был назначен день защиты диссертации. На нее съехалось 15 профессоров. Держали меня около трех часов. Официальных оппонентов было два: А.И.Успенский и секретарь А.П.Калитинский*[101]. Александр Иванович очень расхвалил мою работу и не высказал никаких возражений. Но зато другой оппонент буквально въелся в лежавший перед ним экземпляр диссертации, останавливаясь почти на каждой ее странице. Возражал он больше всего против моей арийской теории. Несколько вопросов задали и профессора Мальмберг и Филиппов*[102].