Мы подошли к стене и Валерий кивнул на пейзаж с горой «медведем».
— Вот эта работа отличная. Сколько вы за нее возьмете?
— Сколько дашь, столько и хорошо. — Иван почесал в затылке. — На краски дашь — и хорошо.
— Ну, рублей пятнадцать, ничего? — Валерий полез в карман.
— Хорошо, — Иван махнул рукой и стал снимать картину. — А хотите, намалюю водопад. Я люблю водопады.
— Хотим, — вставил я, заранее зная, что Валерий не упустит момента посмотреть творческую лабораторию самодеятельного художника. — Завтра-послезавтра сможете сделать?
— Зачем завтра. Щас сделаю. Вон, берите стулья, присаживайтесь, а я схожу за рамой и красками. Я уж кое-что накидал.
Часа два мы с искренним интересом наблюдали за священнодействием Ивана; сидели рядом с ним, но все-таки не впритык, выдерживая почтительное расстояние, чтобы не мешать ему, не сбивать его душевный порыв. Иван работал просто: смешивал краски на фанере-палитре и не описывал кистью формы, а делал легкие мазки-прикосновения. Он писал по памяти — на подрамнике был только контур и подмалевок, остальное он расцвечивал воображением. Его картина была чем-то вроде имитации импрессионизма, в ней явно не хватало мастерства, зато она подкупала наивностью, какой-то первобытной чистотой.
— В таких умельцах, как он, первоисточник непосредственного восприятия, настоящей художественности, — шепнул мне Валерий.
Когда мы пришли с картинами Ивана в свою обитель, нам почему-то расхотелось приниматься за собственную работу. После открытой, восторженной живописи Ивана, его солнечных пейзажей предстояло обсчитывать текст, делать строгий макет, наброски к сюжетным кускам. Мы были привязаны к материалу, а Иван жил раскованно и писал, что хотел.
— Работу придется отложить до завтра, — вздохнув, сказал Валерий. — У нас не тот настрой.
— Пойдем к старине Степанычу, — воодушевился я. — Мы же договорились отправиться на лов кефали.
Мы уже запирали калитку, как вдруг у соседнего дома увидели плачущую старуху. Сгорбленная, в запыленной одежде, она то и дело закрывала лицо руками и беззвучно дергалась.
— Что случилось? — спросил Валерий.
— Столько лет, мил люди, не разрешают вернуться на родную землю, — с тяжелым вздохом старуха опустилась на скамью около изгороди. — Вы местные аль приезжие? Московские?.. А я из Казахстана. Вот приехала посмотреть на свой дом, — она повернулась в сторону дома и снова закрыла лицо руками. — Хотела взглянуть на дом свой… перед кончиной, да не пустили. Сказали: «Уходи, нечего тебе здесь делать»…
Старуха дергалась, сквозь всхлипывания бормотала о том, как когда-то жила в этом доме и имела большую семью, но после войны мужа посадили, а ее с детьми сослали. Мы, как могли, старались утешить пожилую женщину, но это нам плохо удавалось. Да и что мы могли сказать?! Так и отошли с тяжелым сердцем.
— Она крымская татарка, — буркнул Валерий, прекрасно зная, что я это понял одновременно с ним. — Среди них было немало предателей.
Степаныч встретил нас по-родственному. Он работал в саду.
— Вот все фантазирую, выращиваю, — объяснил, пожимая нам руки. — Я ведь это делаю не для того, чтоб выпустить пар, мне, честное слово, нравится ковыряться в земле. Я ведь всю жизнь провел в море, а теперь потянуло к земле… Вот я думаю, простое семя, а в нем затаилась жизнь. И что ее пробуждает?.. Но чего это вы такие мрачные?
Мы рассказали о старухе татарке.
— Да-а, они наведываются сюда, — протянул Степаныч. — Правильно их выселили, они ведь немцев встречали с хлебом-солью. А многие и в карательных отрядах участвовали, расстреливали наших. И немцы к ним хорошо относились, у рыбаков брали только половину улова…
— Степаныч, ты, вроде, вчера говорил насчет кефали, — Валерий, как нельзя кстати, сменил тему. — Не забыл? Все остается в силе?
— Обижаешь, — Степаныч нарочито надулся. — Сейчас сварганим обед, потом катанем. Еще рановато, а тут ехать на автобусе полчаса. Нам надо прибыть часиков в семь-восемь вечера. А сети поставим на ночь. Это за Алуштой. Там у меня кореш. Паспорта возьмите, надо оставить на погранзаставе.
Когда мы прибыли в Алушту, солнце уже опустилось за горную гряду, оставив на небосклоне веер лучей. На автостанции Степаныч договорился со знакомым шофером «газика», и тот подбросил нас в небольшой поселок, лежащий в узком ущелье, на берегу пересохшей речушки. Около крайнего дома нас встретил коренастый, свирепый на вид мужчина с низким голосом и категоричными, рубящими жестами; один глаз прищурен — острый, злой, другой открыт и в нем — лукавые искры. Вместо приветствия он выбросил вперед ладонь и пробасил: