Обитала в Долгопрудном и Наташа Доброхотова, маленькая художница, носившая дешевые платья с элегантной небрежностью. При гостях она, несколько театрально, играла в игрушки своей дочери, но писала картины со зрелым мастерством. Она лучше всех объяснила феномен Долгопрудного:
— Каждый живет на небольшом пространстве, и ничто не мешает сделать свое пространство гармоничным и светлым. И жить православно, помогать ближним.
Тут необходима сноска. В нашем Отечестве всегда было много художников, которые выжимали максимум из своего положения, правдиво показывали нелегкую жизнь людей, тоску по свободе, и в этом смысле их картины несли нравственную идею. В то время как на Западе, в обеспеченной, благополучной жизни, живопись являлась всего лишь дополнением к комфорту, неким формальным упражнением. И если у нас покупают картины, которые нравятся, там — то, что модно, престижно. В массе, конечно, не все.
Лешка? Ну, конечно, Лешка! Как же без него!
На окраине Долгопрудного, в обветшалом доме жил старик, тщедушный, с впалой грудью и взъерошенной шевелюрой, но с царственной мудростью в глазах; все звали его не иначе, как «акварельных дел мастер». Он не писал акварелью, он ее изготовлял. Как он варил краски — секрет, который мастер унес с собой в могилу.
Он приходил к художникам, раскрывал плоский чемоданчик и доставал картонки с лепешками красок: картонку с зелеными красками (десяток оттенков), картонку с синими (два десятка оттенков)… Продавал картонки мастер дешево, а между тем его краски ценились художниками на вес золота. Они и в самом деле были замечательными: прозрачные, звонкие, сладко-пахнувшие; растворялись легко, на бумагу ложились мягко, невесомыми мазками. С такими красками можно было покорять заоблачные высоты. По слухам мастер добавлял в краски мед для вязкости и травы для запаха. Все восхищались красками, но никто не удосужился перенять опыт мастера, хотя он не скрывал секрет изготовления чудо-красок. Позднее об этом пожалели — на похоронах мастера во время обширных соболезнований.
И проживал в Долгопрудном Лешка, безнадежный пьяница и несговорчивый философ, человек неугасимого восторга. Лешка обитал в фанерной лачуге с «буржуйкой», но для своей собаки, вбухав немалые деньги, построил конуру-коттедж.
— Делать добро не обязательно через живопись или любовь к женщине, можно приютить бездомное животное, — говорил он. — У меня собака не для охраны, а для души, радости.
Конечно, творческий ум ценнее просто хорошо устроенной головы, но, понятно, и хорошая голова многого стоит. Лешка работал сторожем, но в душе был художником. Зачарованный, опьяненный работами живописцев (он пьянел не только от вина), он всех призывал «штурмовать вершины».
— Гении — это вершины, — заявлял он, — но вершины в системе хребта, и рядом полно других вершин. К тому же, можно идти в глубь вершин, познать их изгибы, проемы, ниши, трещины, — он улыбался широкой, жизнеутверждающей улыбкой, как бы подчеркивая, что живет не настоящим, а будущим.
Его улыбка возвращала к жизни тех, кто пал духом, разуверился в себе. И не только улыбка.
— Ну пусть пока не получилось ничего выдающегося, — хмыкал он, — но если сделал то, что потрясет хотя бы двоих, считай создал произведение.
Лешка будоражил весь поселок: где бы ни появлялся, сразу выбрасывались приветственные флаги. Без него не обходилось ни одно сборище, в воздухе постоянно витала его тень. Бывало художники только соберутся, а на улице уже слышится его бодрящий голос, и все сразу:
— Лешка? Ну, конечно, Лешка! Как же без него!
Крутолобый, с квадратным подбородком (что свидетельствовало о склонности к жестким, решительным поступкам), он входил, взмахивал руками:
— До смерти рад вас видеть!
Он жил с установкой на веселье, шагал по жизни размашисто, словно бульдозер сметая на пути всякие преграды-неприятности, но бульдозер, украшенный цветам — все-таки, повторяю, Лешка в душе был художником.
Лешка имел четкую привязанность к работам в манере импрессионистов («импрессионизм моя церковь», — изрекал он), остальное рассматривал, как «ручейки», но поддерживал искания художников, надеялся, что «ручейки» превратятся в полноводные реки. Только при виде модернизма Лешка скисал.