— Готов, значит? — спросил Голованов, глядя на матросов, которые швабрами уничтожали последние следы недавнего аврала. — Быстро справились, молодцы… Еще одно запомни: скрытность, скрытность и еще раз скрытность. Без отличительных огней идите. Не побьетесь?
Норкин невольно улыбнулся. Только так и ходили все эти месяцы. Война многому научила.
— Ну, ну, вижу, что умеете, — улыбнулся и Голованов. — Тогда мешать не будем. Счастливого плавания!
Ясенев ничего не сказал. Он обнял Норкина, потом, оттолкнув, почему-то погрозил пальцем и сел в машину.
Ночь неохотно спускалась на землю. Солнце давно уже спряталось, а лучи его всё еще бродили по небу, словно из озорства поджигали кромки облаков, и красноватые отблески небесных пожаров падали на реку. Она, казалось, горела. Только в восточной части неба робко светились две звездочки. Они, как две провинциалки, впервые попавшие в большой город, старались быть незаметными, боязливо жались одна к другой.
Дивизион разделился на два лагеря: уходящие не спускались с катеров и с видом очень занятых людей слонялись по палубам, украдкой поглядывая на берег; остающиеся толпились у самой воды, перекидывались скупыми фразами. Обособленно держались девчата, прибежавшие сюда из деревни. Они смотрели на катера из-под развесистых каштанов.
— Уже разболтал кто-то, — недовольно бросил Норкин. Всё было готово, и он стоял среди офицеров, молча прощаясь с одними и ободряя своим спокойствием других.
— Сарафанное радио работает, — усмехнулся Селиванов. — Наталья о выходе два дня назад знала. Прихожу домой, а она укладывает мне в чемодан чистое белье и носом хлюпает.
Леня умышленно говорил грубовато, с иронией. Ой, как не хотелось ему уходить от молодой жены в неведомую даль… Что ждет там? Ведь он не заколдован ни от пуль, ни от осколков. Всё может случиться. Может быть, вчера последний раз заглядывал он в ее ласковые голубые глаза, может быть, вчера в последний раз обнимала она его.
— Откуда она узнала? — спросил Норкин. Откровенно говоря, это ему было безразлично, Узнала, ну и пусть узнала. Ведь не исправишь? Но на душе у него было тоскливо, почему-то так потянуло к Кате, что хоть плачь, и он спросил, чтобы отвлечься и не смотреть в сторону штаба, на крыльце которого, прижавшись друг к другу, сидели Наталья с Катей… Пришли проводить…
— Проще пареной репы! — охотно откликнулся Леня. — Штабники всю ночь готовили документацию и по домам разошлись на зорьке. Кому-нибудь из них благоверная и закатила сцену у фонтана. Он не выдержал натиска превосходящих сил и под большим секретом сообщил причину своего позднего появления в родных пенатах. Жена успокоилась, чмокнула его в щечку, и примирение состоялось. А утром одна из кумушек задала его жене коварный вопросик. Дескать, поздновато твой-то вчера явился. Погуливать начал? Жена, конечно, возмутилась и, чтобы оправдать честное имя мужа, сказала ей причину, разумеется тоже под большим секретом… Ну, а дальше, думаю, понятно.
Стемнело. Купы деревьев стали чуть заметными на фоне неба.
— Пора, — сказал Норкин, повернулся к Чигареву, протянул руку. — Держи, Володя. Не забудь, о чем я тебе говорил.
Чигарев горячо стиснул её, долго не выпускал из своих рук, будто хотел сказать что-то, потом порывисто притянул к себе Михаила и неумело чмокнул в щеку.
— Даю пять минут, — бросил Норкин через плечо и покосился на Селиванова. Леня благодарно взглянул на него и со всех ног бросился к штабу.
— По местам стоять, со швартовых сниматься! — сказал Норкин, и тишину разорвал гул моторов. Ни огонька, ни человеческого голоса. Плавно отошел от берега первый катер, за ним второй, третий, и их приземистые силуэты, как тени, заскользили по заливчику к Днепру.
Норкин устроился на катере Мараговского и теперь сидел перед рубкой, вглядываясь в ночной мрак. Мимо проплывал Киев. Его дома, громоздившиеся на горах, сливались с ними и походили на мертвые, безлюдные скалы. Кзалось, там все спали и никто не видел катеров, идущих с приглушенными моторами. Но вот вспыхнул яркий огонек и замигал, бросая точки и тире.
— Желаю счастливого плавания, — прочитал и доложил сигнальщик.
— Ответьте.
Теперь замигала лампочка на катере Мараговского, ставшем флагманским. Несколько точек и тире. Только одно слово: «Спасибо». И снова ночь, темнота.
Взорванные фермы моста вынырнули неожиданно. Теперь бы только проскочить в тот узкий проход… Впереди вспыхнули два слабых огонька. Это Крамарев с Пестиковым зажгли фонари на железных балках, торчащих по краям прохода. Шума воды не слышно, но катер уже попал в ее неистовые струи и, как разыгравшийся конь, рыскал, бросался из стороны в сторону.
— Самый полный! — говорит Мараговский. Звенит машинный телеграф, катер делает рывок вперед, еще мгновение — и у самых бортов мелькают изогнутые балки. Дорога свободна!
Без огней, крадучись, следя за белым буруном впереди-идущего, катера вытянулись цепочкой и устремились на север.
В эту ночь не спал ни один из офицеров. Все они или стояли около рулевых или, как Норкин, усевшись перед рубкой, всматривались в реку. Днепр — не Волга. Если там маячили огни бакенов, створов, го здесь нет ничего. Разве только случайно мелькнет перевальный столб, и снова ни одного знака, который показал бы фарватер. Вот и вглядывались все в реку, пытаясь найти под водой предательские мели и камни. Зашуршала вода с левого борта, выросли волны — катер шарахается вправо, уходит подальше от обнаруженной отмели.
Не сомкнули в эту ночь глаз и Наталья с Катей. Проводив последний катер, они решили идти в Киев. — Подождите, Наталья Прокофьевна. Сейчас машину организуем, — сказал Чернышев, вечно спешащий куда-то.
— Спасибо, Василий Никитич. Мы так дойдем.
— Ведь четырнадцать километров…
— Дойдем.
И они пошли. Камни мостовой еще хранили тепло, накопленное за день. Наталья с Катей шли не торопясь, понурив головы, каждая занятая своими думами.
Каким коротким оказалось счастье Натальи! Только месяц… «Медовый месяц», — грустно подумала она. За всё время замужества только один день и были вместе. В другие дни встречались поздним вечером, а чуть начинало светать — Ленчик уже уходил, чтобы поспеть к подъему. И все-таки она ни в чем не раскаивалась! Пусть мало побыли вместе, пусть разлучила война, — они нашли друг друга, узнали, что такое счастье. Только бы ничего не случилось с Ленчиком… Тоскливо было на душе, но в то же время и верила Наталья, что эта разлука — последнее испытание.
Иначе чувствовала себя Катя. Она шла по обочине дороги, и слезы текли по ее щекам. Даже проститься не подошел… Постеснялся… Действительно, кто она ему? Пе-пе-же. А вот она его, кажется, полюбила. Впервые в жизни полюбила…
Трудными для Кати были последние два года. Уехала она из дома с намерением помогать солдатам, облегчать их страдания и горячо взялась за дело. Её не смущали ни страшные гноящиеся раны, ни длинные бессонные ночи около постели капризного раненого. Но был у нее один недостаток, от которого она не смогла, да и не пыталась, избавиться. Ей всех было жалко, она полностью находилась во власти безрассудной жалости. Попросит у нее раненый наркотик—она знает, что его без разрешения врача давать нельзя, покачает отрицательно головой, но раненый взмолится и… она уступит. Потом кается, чтобы завтра всё это повторить снова. Жалость и сгубила ее, В госпитале, где она работала, лежал капитан-танкист. Лицо его было обезображено ожогами. Он говорил Кате о своей любви, уверял, что без нее и жизнь не в жизнь. Не помогло. Тогда танкист изменил тактику. Начал жаловаться на свое уродство, сетовал, что никогда ему, уроду, не видать счастья, не иметь своей семьи. Катя вступила с ним в спор, а потом, чтобы окончательно убедить его в противном, согласилась стать его женой. «Он любит меня, и я обязана скрасить его существование, — думала она и даже считала свой поступок маленьким подвигом. — Ведь он стал таким, защищая меня!»