Свадьба была отпразднована в лесочке за госпиталем, а медовый месяц длился целых две ночи. Уезжая, капитан пообещал писать и вызвать к себе при первой возможности. Очевидно, так и не появилось у него этой возможности.
После него были другие. Одни домогались её, других, как Норкина, от жалости пригревала сама. Кате казалось, что для нее теперь всё уже кончено, что она навсегда излечилась от глупости, которую почему-то называют любовью. И ошиблась: чувство подкралось исподволь, принесло с собой муку раскаяния за прошлое, вечную тревогу за настоящее и неутолимую жажду, страстное желание быть с любимым всегда и везде.
— Перестань, Катя, плакать, — сказала Наталья, беря ее под руку. — Слезами не вернешь их… Скоро сами к ним приедем.
— А мне что от этого? — Зло спросила Катя.
— Встретитесь…
— Ну? Что замолчала? — Катя остановилась и, прищурившись, с насмешкой посмотрела на подругу. — Встретимся, а дальше что?
Наташа удивленно смотрела на Катю. Та стояла перед ней злая, решительная, казалось готовая на любой самый необдуманный поступок. — Катька… Что с тобой?
— Со мной? Всё со мной! И я сама, и прошлое! А счастья не было и не будет! — Голос Кати забирался всё выше и выше, вдруг оборвался, она захлебнулась в плаче и, не разбирая дороги, бросилась в лес.
Наталья растерянно смотрела ей вслед, Неужели любит?. Нет, этого не может быть! А почему? Мишу стоит любить.
А на катерах всё было по-прежнему: ровно гудели моторы, спокойно несли вахту матросы. Даже фарватер пока находили легко и ни разу не коснулись мели.
Ночь, словно почувствовав, что она не может остановить движения гвардейцев, начала потихоньку отступать. Сначала стала хорошо видна вода перед носом катера, потом, словно на проявляемой пленке, начали вырисовываться берега, покрытые лесом.
— Фриц, — доложил Копылов, сидевший около своего пулемета.
Норкин глянул по направлению его вытянутой руки. На правом обрывистом берегу головой вниз лежал труп, Мундир вылинял, и казалось, будто фашист лежал в одном нижнем белье.
— Отвоевался, — продолжал Копылов, которому надоело молчать. Никто не поддержал его, и он, вздохнув, опять поднес к глазам бинокль.
Погасли звезды, нежная голубизна разлилась по не-бу. И вдруг разом вспыхнули белые перья облаков и запылали, окончательно прогоняя ночь. Скоро взошло и солнце. Большое, золотистое, оно быстро поднялось над лесом, а поднявшись, сразу уменьшилось, перестало спешить, убедившись, что и здесь за ночь ничего особенного не произошло. Его лучи осторожно и нежно ощупывали лица людей, чуть отпотевшую броню катеров, весело играли в складках трепещущих гвардейских флагов.
— Может, отдохнете, товарищ капитан-лейтенант? — предложил Мараговский. Сегодня он выглядел бодрым и даже жизнерадостным. В глазах его не было тоски, желваки не играли на скулах. Перемена к лучшему произошла не сразу. Когда матросы начали работать на восстановлении Крещатика, он ходил хмурый, почерневший, как головешка. Потом как-то незаметно оттаял и вновь начал наливаться силой, вновь у него появился интерес к жизни.
— Хорошо идем, — сказал Норкин, оглядываясь. Катера, словно связанные невидимой нитью, точно выдерживали равнение и быстро бежали вверх по Днепру.
Впереди пенили воду высокие, стройные тральщики. За ними утюжили реку бронекатера, недовольно ворча, будто жалуясь, что их не пускают вперед, сдерживают накопившуюся за зиму силушку.
— Отдохнуть надо, — продолжал Мараговский.
— Если ничего не случится, придем раньше указанного срока.
— Это как пить дать, а поспать надо.
— Сообрази, Даня, чайку горяченького. Мараговский махнул рукой: «Э-э, да что тут говорить!»—И крикнул коку, копошившемуся около печурки;
— Чаю! Покрепче!
Почти никто не спал ни ночью, ни днем. Матросы еще раз проверяли оружие, выискивали в небе черные точки вражеских самолетов или просто осматривали берега.
Миновали Вышкув, устье Десны, и села исчезли. Потянулись пустынные берега. Только изредка мелькнет вдали деревенька, притаившаяся среди деревьев, и опять луга с их дурманящим запахом цветов и сочных трав, опять леса, прижимающиеся к кромке воды. На реке тоже пусто. Ни пароходов, ни барж, ни плотов, ни пристанских дебаркадеров. Даже бакенов нет. Только покосившиеся, облупившиеся перевальные столбы уцелели кое-где, да трупы фашистов изредка белели на обнаженных глинистых обрывах.
И так весь день.
Под вечер, когда тени катеров стали заметно длиннее, на катере, на котором шел Гридин, замелькали красные семафорные флажки. Копылов торопливо ответил и прочел с явным удовольствием:
— Комдиву. Прошу сличить место с картой. Гридин.
Норкин взял лоцманскую карту и взглянул на нее. Ничего особенного не видно. Та же голубая лента реки. Ни дебаркадера, ни приметного знака. Зачем же Гридин просит сверить место? Норкин сдвинул фуражку на затылок, сморщил лоб и еще раз посмотрел на карту. И вдруг он увидел несколько заштрихованных четырехугольников и около них надпись: «д. Думка». Думка… На берегу ни одного дома. Лишь тропинка вьется по обрыву и кончается у воды. Думка…
Крамарев сидит в своем полуглиссере и не спускает влажных глаз с обрыва. Он словно ощупывает каждый камешек, словно ищет что-то.
— Крамарев, — тихо окликает его Норкин.
Крамарев вздрагивает, растерянно смотрит на командира, молча встает. В его глазах скрытая надежда.
— Здесь? — спрашивает Норкин.
Крамарев кивает.
— Подойти к берегу, — приказывает Норкин.
Катер сбавляет ход и осторожно притыкается носом К обрыву. Крамарев бросается к борту, хочет спрыгнуть на землю, но остается на месте: никто не имеет права сойти раньше комдива. Норкин легонько толкает его в спину. Прыжок — и Крамарев бежит вверх по тропинке. От него ни на шаг не отстает Пестиков. Его никто не отпускал. Он сам пошел за своим другом.
Весь дивизион остановился у деревни Думка. Поднялись моряки на обрывистый берег. Ни одного дома. Несколько печек-времянок — и всё. Из земли торчали железоные трубы. Почти рядом с ними темные ямы — лазы в землянки.
Впереди шагал Крамарев. Нет больше родной деревни. Нет Отчего дома… Никого и ничего не осталось у Крама-рева… Дожди и вешние воды давно смыли пепел, и теперь буйная крапива растет там, где четыре года назад стоял дом. Вытоптан огород. Не найдешь и следа грядок. Нет и сада. Вместо большого тенистого тополя — обгорелый пень… Понурив голову, стоит Крамарев над ним. О чем думает он сейчас? Не угадаешь. Да, пожалуй, и нет у него сейчас мыслей.
Сзади Крамарева, не нарушая его одиночества, стоят боевые товарищи, побратимы по прошлым боям. Ни одной улыбки, ни одного лишнего движения. Подойдет матрос, снимет фуражку и замрет.
Приход катеров не остался незамеченным. Из землянок вылезают люди. Это старики и детвора. Они молчаливо смотрят на моряков, не понимая, почему они без фуражек стоят именно у пепелища хаты бывшего председателя колхоза Крамарева. Тут по всему берегу надо хог дить с непокрытой головой: везде могилы, на каждом метре чья-нибудь жизнь загублена.
Наконец от толпы отделилась пожилая женщина. Лицо ее изрезано морщинами. На иссохших руках, покрытых узловатыми синими венами, она держала белобрысого мальчугана лет пяти. Болезненно бледный, с глазами, налитыми недетским страхом, он прижимался к ее впалой груди, сосал грязный палец и недоверчиво смотрел на незнакомых людей.
— Уж не Иван ли? — не то спросила, не то подумала вслух женщина.
Крамарев медленно повернулся к ней.
— Тетка Степанида…
— Она, соколик ясный, она! — воскликнула женщина, размазала ладонью слезы и начала тормошить мальчонку: — Глянь, Петрусь, кто это приехал? Батько твой приехал!
Крлмарев со стоном потянулся к сыну. Мальчик вынул палец изо рта, обеими руками обнял тетку за шею и спрятал лицо в ее головном платке, свалившемся на плечи.
— Ты чего, Петрусь? — ласково говорила тетка Степанида, пытаясь освободиться от цепких детских ручонок. — Ведь твой батько приехал! Гостинцев привез.
— Петрусь… Петрусь, — шептал Крамарев и по-прежнему робко тянулся руками к сыну.