Выручила тетка Степанида. Она разжала пальцы Пет-руся и передала мальчика отцу, который нежно и в то же время крепко прижал его к себе.
Петрусь сидел с таким видом, словно отбывал наказание, и все время смотрел на тетку Степаниду, не понимая, почему она отдала его этому незнакомому дяде и почему называет его батькой.
— Вон там, где раньше клуб был, и похоронили их всех, сердечных, — тихо, поминутно смахивая слезы, рассказывала тетка Степанида. — А Петрусь-то в то время у меня лежал. Ножку ему бревном придавило… Лечила я… Да разве без докторов с таким делом справишься?
Крамарев посмотрел на ноги сына. Босые, грязные, как у всех остальных ребят. Но одна из них, правая, уродливо скрючена. Крамарев судорожно глотнул воздух, прижал к себе хрупкое тело сына и замер. «Ох, сын мой, сынку… Тяжелое тебе выпало детство. Узнал ты и страх, и голод, и боль… Сиротинушка…»
Крамарев смотрел в землю. Вздувались желваки на скулах Мараговского. Норкин отвернулся к землянкам. А тетка Степанида всё рассказывала. И видели моряки горящую хату Крамарева, слышали доносящиеся оттуда голоса отца, матери и жены Крамарева.
— Время выходит, — прошептал Карпенко, подходя к Норкину.
Норкин взглянул на часы. Да, пора… А Петрусь уже немного освоился. Он теребит ремешок на фуражке отца, пытается открутить блестящую пуговицу. И отец помогает ему: он вырывает ее с мясом. Ничего не жаль ему для сына. За одну слезинку сына готов Крамарев жизнь отдать!
— Мотористы говорят, что наверстают, — прошептал Гридин, пробившийся через толпу. Норкин кивнул головой.
Крамарев, по-прежнему прижимая к себе сына, отошел в сторону, присел на обгорелый пень, между корней которого выбился тонкий зеленый стебелек. Постепенно распалась толпа. Норкин заметил, что некоторые матросы, посовещавшись с товарищами, убежали на катера и скоро вернулись с тугими вещевыми мешками. Несколько мешков исчезло в землянке тетки Степаниды, а остальные разобрали жители.
— Там немного еды и списанное обмундирование. Я разрешил, — тихонько пояснил Гридин, заметив удивленный взгляд командира дивизиона. — Не возражаете, Михаил Федорович?
— Нет, Леша, не возражаю, — так же тихо ответил Норкин, взял Гридина за локоть и предложил — Значит, зачисляем маленького Крамаренка на все виды довольствия?
Только отец не подарил ничего, если не считать пуговицы, которую потребовал сам Петрусь. Да сын и не нуждался в этом — понял, что отец дороже всего, — доверчиво обнял руками сильную отцовскую шею и что-то шептал ему в ухо. Отец радостно улыбался, кивал головой.
— Пора, — наконец сказал Норкин и, словно извиняясь, посмотрел на матросов. — Ты, Крамарев, оставайся, завтра с Пестиковым догоните на полуглиссере.
Крамарев прижал к себе сына, поцеловал несколько раз, передал тетке Степаниде и сказал, поклонившись:
— Спасибо, тетка Степанида… Век не забуду.
…Ревут моторы катеров, и они несутся, наверстывая потерянное время. Сотни матросских глаз шарят по реке, отыскивая притаившиеся опасности.
— Что же ты… не остался? — спрашивает Маратовский.
— Зачем сердце себе и ему рвать? — отвечает Крамарев. — После войны совсем вернусь.
Злобно шипит за бортом вода. Кровавая луна выползает из-за леса.
— А еще говорят, чтобы я злобу свою схоронил, — доносится до Норкина голос Мараговского, и ему кажется, что он даже видит его кривую усмешку, которая сводит губы.
Черная, непроглядная ночь. Такая же черная злоба заливает души матросов. Они с нетерпением ждут встречи с врагом.
А катера идут вперед, пожирая километры безлюдной реки, с каждым часом все больше приближаясь к той незримой черте, где не нужно будет морякам сдерживать злость.
Глава третья
ГРЯНЕТ БУРЯ
Последние полтора месяца капитан первого ранга Семёнов был доволен жизнью. Назначение командующим Северной группой льстило самолюбию (не могли обойтись без боевого, проверенного командира!), но еще больше приятных минут доставило сознание того, что удалось даже изменить состав частей, назначенных в группу. По первоначальному плану она должна была состоять из двух дивизионов тральщиков, отряда катеров противовоздушной обороны и трех бронекатеров-малюток, чудом уцелевших на Днепре еще с тридцать девятого года. Разве это силы? Ни о каких наступательных операциях и думать не приходилось: слишком слаба огневая мощь, и, что того хуже—все катеры были укомплектованы молодняком и запасниками, которым уже давно перевалило за сорок лет. Молодежь рвалась в бой, но можно ли сколько-нибудь серьезную операцию доверить необстрелянным головам? Да что операция! Тут и сам головы лишишься! Хорошо, когда горячее сердце, а не голова. «Сорокаты», как любовно называли матросы старичков, наоборот, были чересчур спокойны. Если бы получить что-то среднее!..
Вот и поглядывал Семёнов с завистью на гвардейские дивизионы. Как бы их заполучить под свою команду?
— Эх, и загремел бы тогда Семёнов! На весь мир загремел бы! — изливался. Семёнов перед своим неизменным адъютантом, который, вышивая подушечку, был способен часами выслушивать любые речи своего командира. — Загремели бы, Шурка?:
— Не иначе. Загремели бы.
— То-то и оно… А что Голованов может? Зачем ему такую силищу? Баб на Подоле обхаживать? — Так точно, не нужна она ему.
— А я напишу рапорт командующему, и пусть он, так указать, наведет порядок! Как думаешь, Шурка?
«Шурка» пригладил рукой свой седой ежик, осторожно вздохнул и ответил, не отрывая взгляда от контуров жар-птицы, вырисовывающейся на полотне:
— Непременно наведет.
Вот тогда Семёнов и написал обстоятельную докладную на имя командующего флотилией. В ней говорилось о задачах, которые могут быть поставлены перед Северной группой, о бесспорной слабости ее сейчас и еще о многом другом. Там же, словно между прочим, упоминалось и о возможности большого летнего наступления белорусских фронтов, которые потребуют от флотилии реальной помощи. Семёнов не пожалел красок, и перед командующим оказалось два выхода: усилить группу гвардейцами или в самый последний момент сказать главнокомандующему, что флотилия воевать не может. Командующий флотилией, недавно получивший звание капитана первого ранга, а до того — скромный, незаметный работник штаба Волжской флотилии, конечно, избрал первое.
— Нет, брат Шурка, есть еще у Семёнова порох в пороховницах, и тут не навоз лежит! — сказал Семёнов, прочитав приказ, и похлопал себя по лбу. — Такие сейчас дела будут, что сам Нельсон в гробу от зависти перевернется!.. Хоть сейчас сверли дырки на кителе! Это тебе не сорок первый год!
Адъютанту казалось, что он знал своего начальника, как говорится, вдоль и поперек; он мог по легкому покашливанию безошибочно определить настроение капитана первого ранга, по еле уловимому движению губ, бровей или руки догадаться о том, кого вызвать и зачем, но теперь удивленно смотрел на Семёнова. Хитер старик! Действительно, теперь не сорок первый год.
— Это когда армия отступает, правительство на ордена скуповато бывает и командующим только взыскания лепит, — развивал Семёнов свою мысль. — Там хоть горы свороти — не заметят. Теперь — другой коленкор! Как рванем — дым коромыслом! Погуще, чем в гражданскую!.. Готовь, Шурка, дырки: с Семёновым, брат, не пропадешь!
Одно лишь портило радужное настроение: опять придется работать с Норкиным, с этим зазнавшимся выскочкой. Только теперь, мил-дружок, обстановочка изменилась! Не в Киеве, не побежишь под крылышко к Голованову или Ясеневу!
Так успокаивал себя Семёнов, но на душе у него было смутно. Все-таки командир гвардейского дивизиона — не баран начихал. Его так просто не прижмешь к ногтю.
Семёнов не любил, побаивался, но и уважал Норкина, надеялся на него. Уважал за находчивость, умение обращаться с людьми и за военное счастье, в которое искренне верил Семёнов. «Прибрать бы этого дьявола к рукам, а там дело пошло бы!» — не раз думал Семёнов и хмурился. Пробовал уже. Еще в Сталинграде. Приглашал к себе, говорил, что дочка скучает и рада будет новому человеку, да Норкин отказался, придумал причину. А ведь дело-то ясное: уцепился за юбку своей врачихи и боится выпустить. Эта отцовская обида, пожалуй, больше всего и повлияла на их взаимоотношения.