— Брехня, не такой человек комдив, чтобы сложить голову без грома.
Действительно, если гвардейцы и погибнут, то память о себе оставят крепкую, вечную.
Отцвели каштаны и акации, на вишнях появилась зеленая завязь, а в жизни оставшихся катеров ничего не изменилось. Чигарева нельзя было упрекнуть в отсутствии энергии, но жизнь в дивизионе текла спокойно, однообразно. Матросам надоело ежедневно заниматься постановкой тралов, надоело изо дня в день повторять одни и те же правила. Они лениво несли вахту, вернее — делали вид, что несут ее; базовики, как сонные мухи, слонялись по кладовым; оперативные дежурные, боясь в зевоте вывихнуть челюсти, по десять раз перечитывали затасканные страницы какого-то романа. А Чернышёв дневал и ночевал на реке. Он, взяв удилища, обычно уходил на Днепр еще до рассвета, а возвращался лишь глубокой ночью, наскоро уничтожал завтрак, обед и ужин и заваливался спать, чтобы вновь подняться с первыми петухами.
— Что-то раньше, Василий Никитич, не замечал я у тебя этой болезни, — сказал как-то Чигарев.
— В такой обстановке и не этим заболеешь, — безразлично ответил Чернышев, немного помолчал и добавил, даже не пытаясь скрыть иронии — За юбками бегать возраст не позволяет, да и не привык я в чужую жизнь врываться!.. Или по службе есть упущения?
Чигарев смолчал. Что касается службы — тут у Чернышева, действительно, все в порядке. Чигарев, прихрамывая, отошел от Чернышева и сел на скамеечку под развесистым каштаном. Не везёт ему в жизни. И по службе, и в любви, и вообще не везёт. Другие воюют, а ты изволь сидеть здесь вместо огорожа! Невольно вспомнились слова одного из матросов.
— До чего противная эта должность курощупа! — со злостью сказал тот.
— А ты на баб переключись, — невесело пошутил его невидимый собеседник.
— Одна сатана!..
Это обидное слово «курощуп» матросы впервые услышали неделю назад от солдат, отправлявшихся на фронт… Прижилась позорная кличка.
И действительно, как еще назвать здоровых людей, которые изнывают от безделья, когда кругом работы полно?
Странно сложились и взаимоотношения с Ковалевской. Ушли катера на фронт, и Чигарев с Ковалевской стали встречаться чаще. Несколько раз ходили в театр, были в Лавре, на стадионе. Чигарев теперь уже не сомневался в своих чувствах. Он любил, и ему казалось, что любил впервые. Временами ему хотелось сказать Ольге о своей любви, но почему-то в самый последний момент он замолкал или начинал говорить о посторонних вещах.
От этих невеселых мыслей стало еще тоскливее, он решительно поднялся и заковылял к кают-компании.
— Сообрази закусить и водочки, — сказал он вестовому, оторопело уставившемуся на него. — Ну чего встал? Скажи, что я велел.
В тот вечер Чигарев впервые пил один. Так продолжалось четыре вечера.
Чернышев перестал ходить на рыбалку. Он настороженно следил за каждым шагом начальника штаба дивизиона, а на пятый день не вытерпел, подсел к Чигареву.
— Может, вместе выпьем, Владимир Петрович? — вкрадчивым голосом предложил он.
— Не положено, — криво усмехнулся Чигарев.
— Как не положено?
— Субординация не позволяет, — ответил Чигарев и пояснил — Ты мне сейчас подчиненный или нет? Подчиненный. Если я выпью с тобой, то это будет квалифицироваться как пьянка с подчиненным. Теперь понял? С кем бы я ни пил — кругом пьянка с подчиненными!.. Вот только с луной можно. Она светит сама по себе, а я хочу — смотрю на нее, хочу — плюю…
Василий Никитич понял, что Чигарев уже изрядно пьян, чем-то сильно обижен и уговаривать его сейчас или спорить с ним — толку не будет. Чернышев поднялся, вышел из кают-компании и направился к домику санчасти.
Зябко кутаясь в пуховый платок, на крыльце сидела Ковалевская. Василий Никитич молча подсел к ней. Она так же молча отодвинулась, давая место.
— Ну-с, Ольга свет-Алексеевна, пора и кончать, — сказал Василий Никитич, устало снимая фуражку.
— Вы о чем?
— О том же! — неожиданно вспылил Чернышев, но тут же спохватился и продолжал сдавленным шепотом: — Долго это будет продолжаться, а? Одному голову замутила, теперь второго доламываешь?.. Да будь ты моя дочь — не посмотрел бы, что врач, а задрал бы подол да так всыпал, чтобы век помнила!
— Василий Никитич!
— Тут, матушка, не до дипломатии! — отмахнулся Василий Никитич.
— Норкин сам связался с этой…
— Связался! — пренебрежительно фыркнул Василий Никитич. — Ты сама раньше с Чигаревым связалась! Театры, кино, шуры-муры разные!
— Мы просто товарищи…
— Товарищи! — возмутился Василий Никитич. — Я тебя еще такой помню, когда ты к дочкам моим приходила. Вместе с ними ты выросла, институт окончила. Я как родную дочь люблю тебя! Неужели простых вещей не понимаешь?.. Товарищество дело хорошее. Да они-то парни молодые! Они тебя любят!.. Вот тебе мое последнее слово: не любишь — неволить никто не станет, а головы крутить — не дело.
Василий Никитич хотел сказать еще что-то, но безнадежно махнул рукой и устало облокотился на колени. За садом в канаве кричали лягушки. Далеко, на Дарницком мосту, показались две светлые точки. Они медленно переползли через реку и исчезли.
— Сходи ты, Оленька, к нему, — попросил Василий Никитич. — Ведь так и до греха недолго.
Ольга хотела спросить, почему именно она должна отбирать у Чигарева водку. Кто она ему? Жена? Да если бы даже и так, то неужели для этого выходят замуж?
Так Ольга пыталась обмануть себя, хотя прекрасно знала, что Чигарев ей не безразличен, что даже приятно иметь такую власть над любимым человеком. Любимым?..
Да, любимым. Ведь о нем скучала последние дни, его ждала…
Ольга встала и пошла. Сзади, стараясь держаться в тени хат, шел Чернышев.
— Я, свет-Алексеевна, только немножко провожу тебя, — почему-то робко проговорил он.
Чигарев по-прежнему сидел за столом. Лицо его было бледнее обычного, и тонкие дуги бровей, как нарисованные, отчетливо выделялись на нем.
— Володя, — тихо позвала Ольга, остановившись у порога.
Чигарев медленно приподнял голову, внимательно и удивленно посмотрел на Ольгу, встал и, пошатнувшись, подошел к ней.
— Ты зачем здесь?
— Была на катерах, увидела огонек и зашла, — соврала Ольга и потупилась. — Проводишь?
Чигарев надел фуражку и взял Ольгу под локоть. На ногах он держался твердо, и если бы не запах водки, его можно было бы принять за трезвого. Ольга впервые видела его таким. Ей было лестно, что из-за нее мучается человек. И тут вдруг вмешалось еще одно чувство — жалость. Ей захотелось прижать к себе эту буйную голову, убаюкать его, заставить забыть все горести, невзгоды. Чигарев словно почувствовал это, неожиданно и доверчиво прижался лбом к ее холодному погону.
— Эх, Оленька, если бы ты только знала…
Ольга вместо ответа осторожно погладила его волосы, выбившиеся из-под фуражки, и сказала, опускаясь на крыльцо санчасти:
— Давай отдохнем.
— Эх, Оленька… Если бы ты только знала…
— Знаю, знаю, милый…
Солнце встало багровое, недовольное и презрительно заглянуло в комнату Чигарева. Володя, побрившись, растирал одеколоном лицо, смотрел на себя в зеркало и хмурился. По-дурацки все вчера получилось. Разревелся как мальчишка, у Ольги на плече разревелся!
Рывком нахлобучив фуражку, Чигарев вышел из дома. Матросы удивленно переглядывались: давно не бывало такого, чтобы начальник штаба присутствовал на физзарядке. Потом, наскоро позавтракав, он снова ушел на катера. И так весь день, почти до самого отбоя: дела, дела, дела.
Ольга тоже избегала встреч с ним. Она была недовольна собой. Ну зачем она так быстро сдалась, откликнулась на его призыв? Только заикнулся, а она — тут как тут! Однако к вечеру Ольга успокоилась и уже с нетерпением ждала встречи. Даже за вышивку не бралась.
А летний день, как назло, очень длинен, и солнцу, кажется, никогда не надоест идти по небу.
Василий Никитич свой рабочий день начал беседой с вестовым.
— А ты скажи, что все заперто и ключи у меня. Я буду отвечать, а не ты!.. Эх, Нефёдов, Нефёдов. Ведь мы с тобой почти одногодки, в отцы им всем годимся, а ты такого простого дела уразуметь не мог!