Пламя вспыхнуло под гусеницей самоходки. Она рванулась и замерла, зацепившись пушкой за угол дома. Перебитая лента гусеницы, как шкура змеи, поблескивая, распласталась на мостовой.
— Истребители танков подтянулись! — радостно кричит сигналыцик.
Норкин всматривается в дымящиеся груды кирпичей. Ему кажется, что за одной из них шевелится кто-то, накинувший на себя пятнистый маскировочный халат. Так и есть! Вот он на секунду приподнялся, взмахнул рукой, и на булыжниках около самоходки снова вспыхнуло пламя. Точно: истребители подтянулись! Значит, увидел Козлов, что туго приходится катерникам, и поспешил к ним на помощь. А может быть, истребители сделали это и по своей инициативе: крепка дружба матросская!
А раненые все идут, идут…
И вдруг Норкин с изумлением различил в грохоте боя знакомые звуки выстрелов семидесятишестимиллимитровой пушки с бронекатера. Кто этот счастливец, который мог уже по-настоящему вести бой?
Стреляли из носовой башни девяносто третьего.
Катер сел на дно. Вода, хлынувшая в рваные пробоины, залила огонь начинающегося пожара, и умирающий катер вдруг ожил. Искалеченный, почерневший от копоти, полузатопленный, он пока еще выплевывал снаряд за снарядом, и самоходки поспешили укрыться за домами.
Только минутная передышка, но ее оказалось достаточно для того, чтобы принять на катера последних раненых десантников. Бронекатера, урча моторами, один за другим отошли от берега и нацелились на опасные проулки грозными зрачками орудийных стволов.
— Ястребкову подойти к девяносто третьему и снять с него команду! — приказал Михаил радисту, забыв, что у его губ висит не отключенный микрофон.
— Есть, снять! — ответил Ястребков, развернул катер и полным ходом понесся к девяносто третьему, который, чувствуя скорую гибель, торопился выпустить все снаряды.
И все-таки Ястребков опоздал. «Королевский тигр», подмявший под себя палисадник, неожиданно вышел на берег. Его заметили, несколько фугасных снарядов разорвались, ударившись о его мощную броню и оставив на ней еле заметные углубления и подпалины. Длинный ствол орудия «тигра» уставился на девяносто третий. Яркая вспышка, страшный грохот — и башня девяносто третьег® раскололась.
Бронекатер Ястребкова резко отвернул в сторону от никому не нужных теперь обломков и скрылся между берегами Припяти. За ним ушли и остальные бронекатера. Река перед городом снова спокойно несла свои ленивые воды, ласково плескалась около зияющих пробоин в бортах девяносто третьего и затопляла искалеченные, опаленные тела моряков.
Норкин, расставив катера на огневой позиции, швырнул в реку окурок и сказал подошедшему Гридину:
— Нет Баташова…
— Я уже распорядился и насчет писем родным, и насчет «Боевого листка»…
— Иди ты к богу со своим листком! Кому от него легче станет? — вспылил Норкин. — Ты мне скажи, кого вместо Баташова назначим?
Гридин обижен. Он хочет сказать, что «Боевой листок» — не его личная прихоть, что через него тысячи людей узнают о девяносто третьем, будут подражать его команде. Но он видит Селиванова, который выглядывает из-за, плеча комдива. Сдвинув брови и выпятив губы трубочкой, Леня грозит пальцем.
— Так кого же, а? — спросил Норкин. В голосе его слышна острая боль утраты и даже растерянность. Гридин посмотрел на комдива, увидел усталое, какое-то растерянное лицо и забыл про свою обиду. Что случилось? Никогда до этого не замечал он у комдива таких глаз. Словно у затравленного зверя.
Гридин понял, что Норкин не может примириться с тем, что из-за излишней осторожности батальон Козлова оказался отрезанным, что бронекатера вынуждены болтаться на месте, выжидать удобного момента, а ведь еще час назад они могли стать хозяевами положения.
— Волков злой, а? — спрашивает Норкин.
— В нем злости — хоть отбавляй, — подтверждает Селиванов, и Гридин соглашается с ним.
— Волкова назначу командиром отряда, — думает вслух Норкин. — Сейчас нужны злые командиры… очень злые… Эх, Мараговского бы сюда.
Так Волков стал командиром отряда, а Гридин, даже не смея мечтать о таком счастье, временно принял от него катер.
Днем тральщики не дошли до Пинска: противник встретил их таким огнем, что отступили самые забубённые головушки. Чигарев, проклиная в душе весь свет, повернул дивизион и стал позади бронекатеров. Но вечером, когда черные тени легли на реку, тральщики вновь сделали попытку проскользнуть в город, озаряемый вспышками взрывов снарядов. Тральщики почти бесшумно прошли мимо бронекатеров; казалось, что еще немного и они будут в городе, но из чернильной тьмы кварталов выползла ракета, огромным знаком вопроса повисла над рекой, осветила ее. Дружно рявкнули самоходки, и головной тральщик пылающим костром закачался на волнах. Остальные сбились в кучу, начали разворачиваться, чтобы уйти из опасной зоны, но на одном из них оказался безумно злой командир, который желал противнику быстрейшей погибели. Он повел свой катер вперед. Его тральщик оттеснил горящего к отмели и проскочил в город. Это был тральщик Мараговского, а вёл его сам Чигарев, взбешенный и предательством Карпенко, и неожиданными неудачами в первый же день самостоятельного командования.
Трассирующие пули впивались в борта, срезали фалы, но катер упрямо рвался вперед. За ним, словно только теперь увидев путь, устремились остальные.
— Полную скорострельность! — услышал Гридин в шлемофоне голос Норкина и забыл о тральщиках: пушка его катера открыла огонь по отведенному ей кварталу.
Через полчаса тральщики возвращались обратно. С развороченными рубками, со сломанными мачтами, они медленно шли к месту стоянки. Строй замыкал горящий тральщик. Кто управлял им — не знали, но ясно было — у руля человек с головой: неизвестный командир умышленно держался подальше от товарищей, принимая на себя весь огонь противника. Он даже не подвел катер к дивизиону, а приткнулся к берегу примерно в одном километре от общего места стоянки.
По берегу пробежали с носилками санитары. Сзади них, припадая на больную ногу, шел Чигарев. Но еще раньше к неизвестному тральщику убежали матросы с бронекатеров. Они захватили с собой огнетушители, кошму, санитарные сумки.
Пламя пожара на тральщике ослабело. Оно опало, съежилось. Лишь изредка кое-где мелькали его красноватые языки. Замолчали пушки и минометы. Усталые комендоры вылезли из башен и с жадностью вдыхали прохладный, чистый ночной воздух. Как он сладок после пороховой гари! Тихо. Только в городе по-прежнему трещали автоматы да изредка доносились глухие разрывы гранат.
Поддался искушению и Норкин. Бросив Селиванову: «Останешься за меня», — он спрыгнул с катера и, догнав Чигарева, спросил:
— Потери большие?
— Точно не скажу, но приблизительно человек двадцать.
Норкин присвистнул. Дорого обходится Пинск… Около обгоревшего тральщика в воде копошатся матросы. Доносятся обрывки фраз: — Держи ему голову…
— Давай еще разок!
— Фланельку сними!
— Крепкая.
— Ножом!
Ольга тоже здесь. На лбу у нее красная полоса, щека в саже.
— Только один жив. Остальные… — говорит она и замолкает, устало махнув рукой.
— Что с тобой? Ранена? — тревожно спрашивает Чигарев, всматриваясь в лицо жены.
— Ничего. Устала страшно.
— А на лбу?
— Ударилась… Разговор оборвался.
— Готовь носилки! — кричит кто-то из воды. Санитары разворачивают носилки и ставят их у кромки берега.
— Дальше, дьяволы! — ругается неизвестный. — Вон туда, на бугорочек..
Булькает вода, чавкает ил. Бережно несут матросы полураздетого человека. Его руки безвольно болтаются, порой касаясь земли. Безжизненное тело осторожно кладут на носилки. Моряк дрожит. Откуда-то появляются полушубок, одеяло. Все это наваливают на раненого.
Ольга стряхивает с себя оцепенение и говорит властно, как тогда, на фронте под Ленинградом: