В голосе Ясенева не было недовольства. Так иногда ворчит на расточительность сыновей отец, получивший дорогой, но очень понравившийся подарок.
Ясенев походил по катерам, заглянул в штаб, а потом спросил, словно между прочим:
— А отбоя у вас сегодня так и не будет?
Норкин не успел подать команды: матросы, словно листья, увлекаемые ветром, очистили берег, скрылись в кубриках. Наступила тишина. Слышно было, как вздыхал кто-то из вахтенных. Он словно хотел разжалобить пулеметы, около которых нес вахту.
— Ночка-то хороша, — сказал Ясенев, глядя на звездное небо и прислушиваясь к шелесту листьев. — Посидим?
Они вышли на берег Днепра и уселись над безмолвной водой. Луна освещала их лица. Ни журчание, ни плеск не нарушали тишины. Даже соловьи притихли. Словно все вокруг погрузилось в глубокий, радостный сон. Только на западе изредка светлело небо: это прожекторы обходили свои участки.
— Хорошо, — опять сказал Ясенев, снял фуражку и распахнул китель. — Ты, Миша, любишь природу?
Норкин растерялся. Он думал, что разговор пойдет о боевой подготовке, дисциплине, одним словом, о чем угодно, только не о природе.
Любит ли он природу?.. Как-то не задумывался над этим. Мальчишкой любил лазать по горам, спускать с почти отвесных круч камни, а потом следить за их нарастающим бегом; хорошо было и бродить по лесам, выслеживать бурундуков, наблюдать за суетливыми белками, подкрадываться к брошенной берлоге или, связав два бревна, спускаться на них по быстрой, порожистой реке. Все это нравилось. Но о том, что все это — природа, не думал. За годы пребывания в училище не замечал ее. Нравились и море, то маняще-ласковое, то гневное, грозное и непокорное, и далекие берега, спускающиеся к морю неприступными серыми скалами. Даже вздыхал белыми ночами, но это, пожалуй, по другой причине. А в годы войны…
— Я на природу с военной точки зрения смотрю, — ответил он развязно, стараясь скрыть свое смущение. — Водная преграда, возвышенность…
— Возвышенность! — вскипел Ясенев. — Все эти возвышенности по-русски называются горами, холмами, курганами!.. Ха, возвышенность!.. Неужели у тебя так душа зачерствела, что ты всей красоты не замечаешь? Война не вечно будет, да и воевать-то хорошо нельзя, если нет у тебя души, настоящей, большой души!.. Скажи, ты любишь кого-нибудь?
Норкин насупился. Вопрос обидел, кровно обидел. Любит ли он кого-нибудь? Не человек он, что ли?.. Да за одну материнскую слезинку…
— Ты, Миша, меня неправильно понял, — сказал Ясенев потеплевшим голосом. — Я не про это… Кого ты любишь: Ковалевскую или эту… новую?
Михаил обнял руками колени и задумался, глядя на черную, неподвижную воду, казавшуюся сейчас твердой. Вопрос, для него сложный, запутанный. Он еще несколько раз ходил к Кате. Его и сейчас тянет к ней, но в то же время он под различными предлогами оттягивает очередную встречу. Почему? Кто его знает… Вроде бы и то и не то…
Он теперь уже более подробно знал биографию Кати, знал и причину, побудившую «пожалеть» его.
— Война, Миша, не разбирает, кто любил, а кто еще только собирается, — сказала Катя в минуту откровения. — Так и умрешь, не изведав. А про тебя Натка говорила, что ты — отчаянный. Сам смерти в пасть лезешь. Ну вот… Дальше сам все знаешь…
И опять Михаил не спорил с Катей. Он не собирался размениваться на мелочи, но зачем же и отказываться от того, что жизнь дает? Катя была первая женщина в его жизни, но разве это любовь? Если да, то зря поэты на нее столько бумаги и чернил извели…
Или Ольга… Появилась она перед тобой, да еще с Чи-гаревым — желанная, лучше нет никого. А нет се — словно так и надо. Знакомая и только.
— Смог бы ты хоть с одной из них жить так, как Селиванов со своей женой? — требовал ответа Ясенев.
На этот вопрос ответ готов давно.
— Нет, ничего бы не вышло, — ответил Норкин и вздохнул.
— Та-а-ак. Значит, не пришло еще твое время. — Немного помолчали, и опять Ясенев начал первым — Не думай, что я завел этот разговор по долгу службы. Конечно, нам, политработникам, во все нужно вникать, но с тобой статья другая… Дошел до нас слушок, что ты сошелся с этой… Как ее?
— Катей.
— Пусть Катей… А что, думаю, за человек она? Будет у вас счастье? Ведь завести семью — не огород посадить.
— Рано еще о семье думать. Война.
— Тут, Мишенька, дело такого сорта: полюбишь — не станешь философствовать. Так-то… А вообще как дела в дивизионе?
— Ничего, — ответил Норкин и повеселел. — Только вот Маратовский просит перевести его в действующие части. Я поддерживаю. И рапорт заготовил…
— Напрасно, — сказал Ясенев. Он застегнул китель и надел фуражку, как бы подчеркивая, что дружеский разговор окончен. — Так у нас вся бригада разбежится.
— У Маратовского особое положение…
— Знаю! — нетерпеливо перебил Ясенев. — А у других? Возьми Крамарева. Ты знаешь, что его родное село здесь, на Днепре? Сутки хода на катере. Надоедал он тебе просьбами? Ждет, терпеливо ждет, когда комдив вспомнит о нем, догадается и даст ему двое суток отпуска. Понимаешь? Только двое суток!.. Дай ему свой полуглиссер, и он мигом слетает… Между прочим, я не приказываю. Ты командуешь, твое и последнее слово. И вообще, товарищ капитан-лейтенант, мало внимания вы уделяете молодежи. Ты хорошо знаешь молодых лейтенантов? Вряд ли. Ты придирчиво проверяешь их, учишь — и всё. Ничего не скажу, но ты вспомни Кулакова… Теперь о Мараговском. Делом его занять надо. Настоящим, живым делом. Чтобы он чувствовал, что он и здесь необходим. Комсомольцы Киева начали восстанавливать Крещатик. Почему бы вам не помочь? Я, конечно, не приказываю. Вам решать.
Норкин после, отъезда Ясенева до самого подъема ходил по берегу около катеров. Он не замечал косых настороженных взглядов вахтенных, наблюдавших за ним.
Прав, как всегда, прав оказался капитан второго ранга. Тут и спорить нечего.
Запели боцманские дудки, а вахтенные, прокричав в люки уставную команду, добавляли вполголоса:
— Комдив по берегу ходит.
Услышав о комдиве, моментально просыпались самые сонливые, торопливо совали ноги в ботинки и бежали на зарядку. Рабочий день начался. Норкин не делал ни одного замечания, словно он здесь не хозяин, а случайный гость. Он всё ходил, нетерпеливо поглядывая на домик, в котором размещался штаб. Там уже проснулись. Слышалось, как откашливался Чигарев, как Чернышев пилил кого-то, а оперативный дежурный настойчиво вызывал штаб бригады. Наконец появился улыбающийся Гридин. Он остановился на крыльце, прищурившись, посмотрел на небо, на катера, увидел комдива и заторопился к нему.
— Здравствуйте, Михаил Федорович.
— Здравствуй, Леша. А я тебя жду.
Гридин перестал улыбаться, нахмурился и уставился на носки своих ботинок. Молодой, недавно получивший офицерские погоны, он иногда думал, что комдив и другие офицеры только терпят его присутствие по долгу службы. Действительно, чем он заслужил право быть заместителем командира гвардейского дивизиона? Ему ли воспитывать людей, дравшихся в Сталинграде? Эти мысли больно задевали самолюбие и отравили Гридину не один час его пребывания в дивизионе. Прямых поводов для того, чтобы утверждать это, у него не было, но во многом он видел намек. Вот и сегодня. Почему комдив не разбудил его? Небось, Чигарева, Селиванова или кого-нибудь другого он поднял бы за полночь, а его — не потревожил. Значит, чуждается.
— Я бы тебя разбудил, да сначала сам хотел все обдумать, — словно отгадав его мысли, сказал Норкин, и лицо Гридина посветлело. — Ты был прав, когда предлагал начать здесь строительство стадиона. Если мы и уйдем, то он как память о нас останется. И еще. Комсомольцы Киева восстанавливают Крещатик. Поможем?
— Само собой! — ответил Гридин.
— Тогда шуруй по св оей части, а моя поддержка обеспечена… И еще… Ясенев здорово всыпал мне за Кра-марева. Своей вины не отрицаю, ну а ты, замполит, куда смотрел?
После обеда матросы с лопатами и ломами на трех катерах отправились в Киев. Пестиков, устроившись у рубки, рвал пальцами струны гитары, но остальные так шумели и смеялись, что были слышны только отдельные аккорды.