Гридин встал и, широко улыбаясь, протянул руку:
— От всей души с вами, Михаил Федорович! Норкин горячо пожал ее, задержал ненадолго в своей и сказал, чуть заметно усмехаясь:
— Видишь, как оно получается: шел ты ко мне как больной, а выступать пришлось в роли доктора.
Гридин ушел, а Норкин так и не ложился в эту ночь: сначала писал рапорт на имя Семёнова, а потом помешала гроза. Она подкралась бесшумно, укутавшись в иссиня-черную тучу, и вдруг распахнула ее, полоснула по земле бичами-молниями, рассыпала раскаты грома и хлынула вниз потоками воды. Крупные капли барабанили по палубам катеров, загоняли под укрытия все живое. Даже комары присмирели, прилепившись к переборкам. В открытый иллюминатор вместе со свежим ветром врывались мелкие брызги дождя. Стол был уже мокрым, влажной стала подушка, а Норкин не закрывал иллюминатора: его радовала гроза, принесшая прохладу после многих дней дурманящей жары.
Утром Норкин отправился в штаб. Семёнова он нашел на берегу Березины. Капитан первого ранга сидел в тени помолодевших деревьев и оживленно рассказывал что-то офицерам штаба, слушавшим его с постными физиономиями. Увидев приближающегося Норкина, Семёнов нахмурился, демонстративно повернулся к нему спиной и продолжал:
— Главное для командира — добейся точного выполнения своего приказания! Начнешь раздумывать, искать более правильное решение — гроб! Пиши пропало!
— Разрешите, товарищ капитан первого ранга? — спросил Норкин.
— Что у вас? Неужели не можете подождать до конца офицерской учебы?
— Очень срочное, — ©тветил Норкин. Он подготовился к подобной встрече, и слова Семёнова нисколько не поколебали его решимости. — Я пришел доложить о том, что сейчас мы напрасно разбрасываем снаряды…
— А вы стреляйте по целям, вот и не будете разбрасывать! — вспыхнул Семёнов.
— Все свои соображения я изложил в рапорте. Если вы письменно подтвердите прежнее приказание, прошу разрешения обратиться с этим вопросом к командующему.
Если бы Норкин волновался и кричал, то Семёнов осадил бы его. Но спокойствие комдива обезоруживало. Семёнов понял, что Норкин решил довести дело до конца, и вырвал рапорт из его рук. Бегло просмотрел его, исподлобья глянул на Норкина и снова впился глазами в ровные строчки рапорта. Офицеры оживились. Кое-кто из них ободряюще подмигивал Норкину — дескать, «дай ему жизни!»
Чем больше Семёнов вдумывался в содержание рапорта, тем яснее понимал, что развивать конфликт опасно. Норкин не просто жаловался, писал не «вообще», а обоснованно докладывал о всех ошибках Семёнова. Не забыл ни «слепой» огневой позиции, ни назойливого требования отличных попаданий. Обвинительный акт был в руках Семёнова. Попади он к командующему или члену Военного Совета — говори спасибо, если только по шапке дадут! Может быть и хуже… А сознаться в ошибках, признать вину… Не таких обводил вокруг пальца! А этого молокососа обвести и бог велел!
Семёнов усмехнулся, аккуратно сложил рапорт и небрежно протянул его Норкину.
— Держи, — сказал он, улыбаясь только углами губ. — Можешь делать с ним всё, что найдешь нужным. Толково написал. Одного не учел… Горяч, горяч очень! А горячность в нашем деле — главный враг!.. Глянул ты с высоты своего воробьиного полета и зачирикал: «Караул! Нас обижают!» А о том не подумал, что каждому овощу свое время! — Семёнов многозначительно поднял палец. — Шурка!
— Точно, было.
— Тьфу, дурак! — Накопившееся раздражение нашло выход, и на адъютанта обрушился поток брани. — Слушай, а не брякай, как попугай!
Адъютант никак не мог понять своей вины и удивленно моргал глазами. А Семёнов сыпал громы и молнии, ругал и штабных офицеров, и Норкина, и начальство, которые, по его мнению, не выполняли своих-прямых обязанностей, взвалили всю тяжесть на плечи его, Семёнова, а сами отсиживаются в холодке. Наконец, капитан первого ранга немного успокоился, прошелся несколько раз по полянке и сказал, ткнув пальцем в грудь Норкина:
— То было сделано по тактическим соображениям. Каким — скоро узнаешь… Со вчерашнего дня обстановка изменилась. Это чадушко, — кивок головы на адъютанта, — видно, ещё не отправило тебе приказ, а ты и рад стараться, иолез в бутылку.
— Никуда я не полез…
— Ладно, ладно! Не такое сейчас время, чтобы к слову придираться! Это в гражданскую войну, бывало, у офицеров голубая кровь поигрывала, чуть что — в амбицию лезли. Был у нас такой случай. Я тогда еще во втором флотском экипаже служил…
— Приказ когда прикажете получить? — перебил его Норкин.
— Ага… Так вот… Обстановочку нужно разведать. Там подходы к фронту по реке, наличие сил и прочее. Сам смени позицию и замри в кустах, а парочку матросов пошли к ним в тыл зипуна пошарпать. — Норкин удивленно вскинул брови. Семёнов заметил это и продолжал уже языком циркуляров — Произвести поиск, взять языка и по исполнении вернуться на исходные позиции. О деталях договоримся. Пошли!
Полуглиссер быстро скользит по реке. Рядом с Норки-ным сидит Крамарев, за ним — Пестиков. Крамарев не отрывает глаз от речной глади, кажется, он целиком поглощен своим делом. Однако Норкин чувствует, что и тот и другой настороженно ждут, что скажет командир.
— Что приумолкли? — усмехнулся Норкин. — Знаем, — ответил Крамарев.
Пестиков вздохнул.
— Как вы можете знать? Ведь не вам говорено?
— Он на всю реку кричал. — Крамарев переложил руль, обходя торчащий из воды топляк. — Я так думаю, товарищ капитан-лейтенант… Можно высказаться?
— Говори.
— Мне идти надо. Что ни говорите, а для меня это дело привычное. Пойдет другой — вдруг завалится?
— Двоих надо.
— Он вторым, — кивнул головой Крамарев в сторону Пестикова.
— Пойдешь, Пестиков? — спросил Норкин и оглянулся, Пестиков выдержал его взгляд.
— Так точно, пойду…
После дождя ожили травы и цветы. Их дурманящий запах льется нескончаемым потоком.
— Не боитесь? — спросил Норкин после длительного молчания.
Крамарев не шелохнулся. Он словно не слышал вопроса. И вдруг, когда Норкин уже перестал думать об этом, Крамарев сказал:
— Добровольно ни за что не пошел бы.
От неожиданности Норкин так резко повернулся к Крамареву, что чуть не разбил локтем ветровое стекло.
— Ты же сам просился? Никто тебе не приказывал.
— Война приказала…
Правильно, война приказала. По ее приказу люди шли на смерть, умирали, и многоголосый вдовий плач, как тенета, опутывал землю. Не будь ее — не пошел бы Крамарев в тыл врага: ему не хочется ни убивать, ни быть убитым. Но война приказывает, и он идет…
Под вечер, сменив обычное обмундирование на солдатские брюки и гимнастерки, Крамарев с Пестиковым набросили на плечи грязно-зеленые маскировочные халаты и ушли с катеров.
Норкин предлагал им дождаться ночи, но Крамарев резонно возразил:
— Лучше засветло до передка добраться. В темноте пойдем — ноги зря навихляем, да и передовой не увидим. А ее бы желательно глазами пощупать.
Осмотр передовой ничего утешительного не дал: земля между окопами была начинена минами, опутана колючей проволокой и, что еще хуже, — каждый метр ее был изучен противником и пристрелян.
— Лесом пойдем, — решил Крамарев.
Как всегда, темнота под деревьями была гуще. Шли след в след: впереди — Крамарев, за ним — Пестиков. Шли чуть раскачиваясь, неуклюжие, громоздкие, немного похожие на медведей. И так же осторожно, как звери. У тех под лапами никогда не хрустнет сучок, не треснет сломанная ветка. Военная тропа петляла по зарослям ивняка, пересекала редкие сосновые боры, взбиралась на косогоры, тонула в болоте. Но они ни разу, не споткнулись.
На рассвете, когда на фоне посветлевшего неба стали хорошо видны темные тучи комаров, вьющихся над головами, сделали привал. Крамарев молча опустился на земли и указал Пестикову глазами на место рядом с собой. Поели и закурили.