Наконец майор усмехнулся, закурил и спросил, откинувшись на спинку стула:
— Значит, не хочешь?
— Иди, сучка! — злобно прошипел кто-то за спиной Пестикова и не совсем нежно поддел его под ребра прикладом автомата.
Пестиков поднялся и шагнул к столу. Он уже почти не сомневался, что его схватили свои. Смущало лишь одно: откуда здесь взялась морская пехота? Когда они с Крамаревым уходили на задание, то и за сто верст нельзя было найти ни одного матроса. Майор тоже понял, что перед ним свой. Он приказал развязать Пестикову руки, усадил напротив себя лицом к свету и начал одну из тех бесед, рассчитанных на «измор», которые так хорошо известны всем военнослужащим: собеседники еще полностью не доверяют друг другу и бродят по сходящейся спирали, надеясь, что вот-вот один из них проговорится и тогда можно будет разговаривать откровенно. В этом поединке все преимущества были на стороне майора. По его лицу Пестиков определил, что он выспался, сыт и никуда не торопится. А у Пестикова трещала голова от удара, ныли затекшие рукя, но еще больше его угнетали события последних суток.
Кто знает, сколько времени они прощупывали бы друг друга, если бы в сарай не влетел босоногий вихрастый мальчуган.
— Дядя майор! Мамка велела сказать, что яичня готова! — крикнул мальчуган, хлестнул себя вицей по черным пяткам и был таков.
Взрослые могли разыграть любую сцену, переодеться в любую одежду, подобрать людей, говорящих на любом языке, но заставить мальчишку сыграть так искренно, непринужденно — не в их власти. И Пестиков сказал, облизав обветренные губы:
— Прошу вас, товарищ майор, доставить меня в часть капитан-лейтенанта Норкина… Как можно скорее…
Майор вздрогнул, навалился грудью на стол и спросил, стараясь сдержать непонятное для Пестикова волнение:
— А кто он такой, твой Норкин? — Офицер…
— Знаю, что офицер, а не чертова бабушка! — крикнул майор и так грохнул кулаком по столу, что гильза от снаряда подпрыгнула и упала. — Звать его как? Откуда прибыл?
— Михаил… кажись — Федорович… Из Сталинграда сюда прибыли…
Майор вышел из-за стола, прошелся зачем-то до дверей, вернулся обратно и сказал, теперь уже и не пытаясь скрыть охватившего его волнения:
— Врешь?.. Хотя зачем тебе врать? Словам мы не верим… Ладно, едем! Сам тебя отвезу!
Норкин целый день просидел в каюте, просматривая пачку приказов, которые прислал ему Семенов. В бронированной коробке было душно, как в духовке, и если он и не испекся, то пропотел так, что нитки сухой не осталось. Под вечер жара спала, бумаги были просмотрены, и он бросился в реку, плескался в воде с наслаждением мальчишки, выскользнувшего из-под надоедливой опеки любящей бабушки. Потом растянулся на теплом песке. В это время ему и доложили, что пришли Пестиков с каким-то майором. Норкин сначала хотел было бежать на катер за одеждой, потом махнул рукой — так сойдет! — и распорядился:
— Давай их сюда!
Однако Копылов догадался, что не совсем прилично комдиву в одних трусиках встречать неизвестного майора, и притащил одежду. Едва Норкин успел натянуть брюки, как из леса показались прибывшие.
— Козёл! — вырвалось у Норкина, и он, забыв про свою солидную должность, бросился им навстречу.
— Мишка, черт! — проворковал Козлов и облапил приятеля. — Жив, значит?
Козлов говорил еще что-то, но в это время Норкин увидел Пестикова. Он, заросший пепельной щетиной, исцарапанный в кровь, похожий на оборванца, стоял в сторонке, устало положив руки на трофейный автомат. Норкин нетерпеливо и грубовато оттолкнул Козлова и шагнул к матросу. Майор по-своему истолковал его движение и сказал, положив руку ему на плечо:
— Ты его, Федорович, особенно не ругай. Моих хлопцев пятеро было, навалились на него всем гамузом, да он и то одному руку ножом распластал. Промашка со всяким бывает…
Норкин подошел к Пестикову, пристально посмотрел на него. Пестиков поднял усталые грустные глаза и снял каску. Норкин вздрогнул: голова Пестикова была словно мукой посыпана.
А кругом уже толпились матросы. С каждой минутой их становилось все больше и больше: весть о том, что Пестиков вернулся один, облетела катера.
— Сядем, — предложил Норкин, первым опустился на траву и, поборов волнение, спросил: — Как его?..
— Я… Сам кончил…
Стало так тихо, что все отчетливо слышали жужжание мухи, бившейся в паутине, которая была растянута между веток какого-то куста.
— Переметнулся? — ахнул Копылов.
Пестиков с негодованием посмотрел на Копылова. Как мог он подумать такое и про кого? Про Крамарева!..
Молчать дальше нельзя. Необходимо раскрыть перед товарищами свою душу, а там… Пусть судят.
Он ничего не утаил.
Кончил рассказ и поднял на товарищей глаза, налитые тоской. Товарищи смотрели в землю и молчали. Пести-кову показалось, будто они не верят ему, осуждают.
— Не мог я снести его терзаний, не мог! — выкрикнул Пестиков, закрыл лицо руками и забился в плаче.
Оторопело смотрели на него матросы. Жилин, по совместительству бывший и боевым санитаром, пробился к нему, с глубокомысленным в дом пощупал пульс и сказал:
— Скажи пожалуйста, истерика…
Пестикова увели на катер, влили ему в рот кружку водки и уложили спать.
Тихо стало на поляне. Каждый мысленно ставил себя на место Пестикова. Козлов понял, что его визит не ко времени, тихонько пожал локоть Норкина и ушел. Нор-кин даже не заметил этого. Крамарев для него был не просто хорошим разведчиком, одним из немногих оставшихся в живых представителей «старой гвардии», с которыми он начал боевой путь. Крамарев был для него прежде всего человеком.
Кажется, у Пестикова не было другого выхода; он не мог спасти, выручить товарища, не мог и обречь его на мучительную смерть…
Ох, будь ты проклята, война!..
— А все-таки, братцы, тяжелый случай, — не вытерпел Копылов.
Ему не ответили.
— Ты, Борис Павлович, как хочешь, а я не верю этой цидульке! — сказал Ясенев и бросил на стол бланк радиограммы. — Мысли не допускаю, чтобы Норкин стал разжигать антагонизм между плавсоставом и морской пехотой! Чепуха какая-то…
Ясенев говорил взволнованно, а Голованов был совершенно спокоен. Он, затаив в глубине глаз ласковую и немножко нежную улыбку, наблюдал за своим ближайшим помощником. Ясенев ему определенно нравился. Именно с таким прямым, энергичным человеком и работать приятно. Он, если и ошибется, то не из-за корыстных побуждений, а следовательно, увидев ошибку, не станет упрямиться, сам постарается исправить ее; он не простит ошибки и начальству, не будет поддакивать, в душе насмехаясь над его незадачливостью. Все это Голованов понял ещё на Волге, а поэтому радостно встретил назначение Ясенева начальником политотдела своей бригады.
Происходили между ними и стычки, похожие на шквал: такие же неожиданные, бурные и короткие. Высказавшись, даже нагрубив друг другу сгоряча, Голованов и Ясенев обыкновенно выдерживали небольшую паузу, давая возможность успокоиться разыгравшимся страстям, и вновь возвращались к этому же вопросу. Но теперь каждый из них прислушивался к мнению другого, и в конце концов они приходили к соглашению.
Сегодня шумел пока один Ясенев. Голованов тоже не верил Семенову, который лаконично сообщал, что матрос Пестиков подрался с матросами из батальона морской пехоты, пустил в ход нож, кого-то ранил, а Норкин встал на защиту этого хулигана только потому, что Пестиков и его бывший начальник Крамарев еще раньше помогали Норкину скрывать проступки. Дальше Семенов совсем невразумительно писал о каком-то полуглиссере, который приходил в Киев за Норкиным, когда тот прогуливал ночи в обществе девиц сомнительной репутации.
Конечно, не посмеет Семенов распространять заведомую ложь, как говорится дыма без огня не бывает, но, безусловно, не все так, как говорилось в сообщении. И если Ясенев воспринял обвинение в адрес Норкина чуть ли не как личное оскорбление, то Голованов смотрел на все это значительно спокойнее. Ведь Норкин-то ничего не пишет? Не жалуется? Значит, он надеется на себя, вины не чувствует. А раз так, то на каком основании вмешиваться? Семенов тоже ни о чем не просит. Он только ставит в известность.