Норкин и Маратовский стоят на носу катера и следят за Копыловым. Вот он ухватился за колючую проволоку, оглядывается. Маратовский протягивает ему отпорный крюк. На конце его — ножницы. Копылов берет их и режет проволоку. Норкину кажется, что он слышит характерный хруст. Норкин забыл об опасности, а Маратовский, наверное, и не думал о ней: они во весь рост стоят на носу катера. Их видят со всех катеров, и люди успокаиваются, выстрелы становятся реже, но точнее. Бронекатера бьют шрапнелью: видимо, к берегу спешат фашистские резервы. Тральщики хлещут по кромке обрыва длинными очередями, вспарывают землю. Никто живой теперь не сможет приподняться над обрывом, помешать Копылову.
Проволока разрезана в нескольких местах. Копылов подплывает к противотанковым минам. Ему очень трудно: течение относит его от бона, ржавые колючки грозятся впиться в тело, но все его внимание сосредоточено на минах. Он уже возится около одной из них, временами с головой погружаясь в воду.
И тут Норкин обнаружил еще одну кажущуюся мелочь, о которой никто не подумал. Куда убирать снятые мины? Втаскивать на тральщик?.. А если в них попадут случайная пуля или осколок?.. Опустить на дно?.. Нечего сказать, хороший подарочек для речников. Долго еще после войны вспоминать будут. Остается одно: пусть Копылов буксирует их к отмели и там складывает. Так и так отмель саперы расчищать будут.
Первая мина в руках у Копылова. Прижимая ее к животу, он смотрит на комдива, ждет распоряжений. И тут Норкина осеняет. Лицо его светлеет, он наклоняется и кричит, стараясь заглушить звуки выстрелов и гудение мотора:
— К тросам! Для усиления!
Копылов понял. Мина будет привязана к тросу и вскоре, взорвавшись от подрывного патрона, разнесет бон, который предназначена была охранять.
Оглушительный взрыв резанул по ушам, воздушная волна ударила в спину и чуть не сбросила Норкина за борт. В воду полетели комки земли, камни, обломки бревен. Потирая ушибленное колено, Норкин облегченно вздохнул: наконец-то какой-то снаряд ворвался внутрь дота!
Плечо у Копылова кровоточило. Кровь тоненькой струйкой текла и по его белым, а сейчас потемневшим от воды волосам.
— Копылов! На катер! — кричит Норкин, — Мграговский — замену!
Маратовский в усмешке кривит губы: «Какой матрос уйдет на катер, не доведя дело до конца? Уйдет — не матрос он. А у нас на катере нет таких». Копылов делает вид, будто не слышит комдива. Он снимает следующую мину.
Бронекатера стреляют беглым. Норкин надевает шлемофон и спрашивает:
— Селиванов! В чем дело?
— К реке стягиваются! Беру под контроль все подходы!
— Милок, милок! Уйди за облака! — врывается в их разговор голос летчика.
— Добро! — отвечает Норкин.
Может быть, немцы и вырвались бы, просочились к реке, но вдали раздалось слабенькое «Ура!» Армейские командиры оказались умными: выждали и бросили в бой свои поредевшие батальоны в самый нужный момент. Противник растерялся, замешкался и опять забился в свои норы.
Копылов кончил работу. Вода около бона дымится, пузырится от горящих бикфордовых шнуров. Копылов подплывает к катеру, хватается за леерные стойки, и сразу несколько рук втаскивают его на палубу.
Норкин передвигает рукоятки машинного телеграфа, и, подняв со дна ил, катер уходит от бона кормой вперед.
— Стоп!
Минуты ожидания.
Бревно подскакивает, из-под него вырывается пламя. Упругая волна бьет по корпусу катера. Знакомый звонкий удар.
Течение скосит бревно. В боне появляется узкий проход.
— Полный вперед! — кричит Норкин.
Отряд Селиванова устремляется к бону. Приподняв нос, бронекатера словно летят, чуть касаясь воды. Скоро они скрываются за поворотом реки.
Но другие отряды остаются на месте, обстреливая позиции врага. Норкин держит катера здесь, чтобы раньше времени не спугнуть немцев. Пусть тешат себя надеждой, что бон еще цел.
— Березина! Березина! Я—коршун! — кричит в эфир Селиванов.
— Березина слушает! — отвечает Норкин. — Туман! Туман!
Молодец, Ленчик! Сейчас так и надо — кодом, чтобы противник не знал, что у него в тылу по дорогам уже растекаются злые, беспощадные десантники. Пусть это будет для него сюрпризом, неприятным сюрпризом.
На уцелевшем фале взвиваются два флага — сигнал бронекатерам, еще стоящим у бона. На языке моряков это значит: «Погоня!» Какое хорошее слово! Два года ждали его, и вот оно прозвучало, радостное, крылатое!
Рев моторов нарастает с каждой минутой: фронт прорван, и гвардейцы пошли в наступление.
Капитан первого ранга Семенов, узнав о том, что гвардейцы прорвали фронт, облегченно вздохнул, расправил плечи и сказал сиплым от волнения голосом:
— Распатронили, канальи! Век фашисты будут помнить Семенова!.. Шурка!
— Есть! — ответил адъютант, вылезая из темного угла землянки, где он отсиживался, пока его начальник метал громы и молнии.
— Подготовить полуглиссер. Сам пойду к десантникам!
— Опасно, товарищ капитан первого ранга. Немцев пока только обошли, — заметил кто-то из штабных офицеров.
— Ерунда! Мы и не в таких переделках бывали! Противник сейчас деморализован, значит, куй железо, пока горячо!
Однако полуглиссер как стоял у берега, так и остался стоять там. Да это и понятно: сейчас другое волновало командира Северной группы. А что, если командующий флотилией сличит боевой приказ с записями в журналах боевых действий? Расхождение во времени катастрофическое. Пожалуй, вместо ордена получишь что-нибудь другое. Надо выкручиваться…
Если Семенова волновал этот вопрос, то у Норкина были другие заботы. Они обрушились на него, едва десантники закрепились, а тральщики подошли к берегу.
А как быть с ранеными? Где-то сзади болтается один катеришка с врачами, сестрами и санитарами. На нем много не увезешь. Что же в это время делать с остальными? Нет, так не пойдет, товарищ комдив!
— Михаил Федорович, а Михаил Федорович, — говорит Гридин, дергая Норкина за рукав. Его левая рука лежит на полотенце, перекинутом через шею.
— Ранен, Леша? Когда?
— Не обо мне речь, — морщится Гридин. — Многих ребят зацепило, а у десантников дело только начинается. На чем тоанспортировать будем?
Молодец, Леша! Настоящий комиссар!
— Я думаю, что пару тральщиков мы выделить сможем, — продолжает Гридин и как-то по-детски шмыгает носом.
— Действуй от моего имени. Я — на полуглиссере к тральщику Никишина, — отвечает Норкин, прыгая в полуглиссер, уже успевший прорваться вслед за боевыми катерами.
— Еще вопрос, товарищ комдив! — кричит Гридин, наклоняется к уху Норкина и шепчет: — А как быть с Копыловым и другими? Я думаю выпустить специальные боевые листки и подготовить материал для флотильской газеты. Одобряете?
— Действуй, Леша! А я катера осмотрю.
К тральщику Никишина Норкин подошел хмурый, молчаливый. Небрежно козырнул вытянувшемуся перед ним санитару и напрапился к группе врачей, чьи белые халаты были видны издалека. Поздоровавшись, спросил:
— Как?
— А вы знаете, лично я считаю, что вы дешево отделались, — сказал подполковник медицинской службы.
Норкин с ним встречался несколько раз в штабах флотилии и бригады, они при встречах приветствовали друг друга, но знакомы не были. Михаил знал лишь, что фамилия у него то ли Смоковницкий, то ли Смородинский. Ему не нравилось холеное, какое-то барское лицо врача. Не нравилась и его манера говорить: чуть шепелявя, процеживать слова сквозь зубы и старательно закруглять фразы, делая их обтекаемыми.
— После такого боя — и только один убитый! Прямо скажу — изумительно! — развивал врач свою мысль.
Захотелось оборвать этого благодушного философа, но сдержался. «Только один убитый». Разве мало? Ведь еще одного человека не стало, а все то, что он мог и должен был сделать при жизни, — легло на плечи других. А что значит этот один человек для своей семьи? У Степанова шестеро детей. Им этот один человек был дороже всех остальных. Его не заменят ни медаль, ни пенсия. Да и не в этом дело: может быть, жил бы сейчас Степанов, если бы не тот дурацкий походный ордер…