Катера отряда Баташова несколько раз встречали противника. Это были небольшие группы, стремящиеся перебраться на правый берег Березины и ускользнуть из мешка. И тогда молчаливые берега оживали: трещали автоматные очереди, и, как искры из кузнечного горна, трассирующие пули отскакивали от брони катеров. В ответ катера разворачивали башни, секундная выдержка, яркая вспышка и — удар! Несколько залпов — и снова тишина. Мощные прожекторы освещают воронки, опаленные, сваленные взрывом ивы, скрюченные трупы.
Прислушиваются моряки. Где-то там, в лесу, слышен треск сучьев: туда бегут фашисты. Их не преследуют. Зачем? Не стоит. Фашистам не уйти: если не солдат в пилотке с красной звездочкой, то партизан или простой крестьянин грозно крикнет им: «Стой!»
Нет, не уйти фашистам от расплаты. Не уйти. Старшему лейтенанту Баташову показалось, что от воды к кустам метнулся человек, и тотчас раздался крик сигнальщика:
— Правый берег! Курсовой шестьдесят! Люди! Лязгнули вечно голодные затворы пулеметов и замки пушек. Баташов уже готов был дать команду «Огонь!», ко люди на берегу опередили его.
— А-а-а!
— Мамка! Мамка! Где ты?
— Не стреляйте! О, господи!
— Ложись сюда! Здесь яма! — кричали на берегу.
Белые лучи прожекторов скользнули по берегу и замерли на толпе людей. Босые, некоторые в лаптях и лишь немногие в сапогах, стояли люди у самой воды, тесно прижавшись друг к другу. Они щурились от яркого света прожекторов.
Баташов понял, что эти люди возвращаются из лесов в свои дома, и скомандовал:
— Подойти к берегу!
Катера развернулись, люди на берегу зашевелились и замерли под гипнотизирующим взглядом пушек и пулеметов.
Сдавленно урчат моторы, работающие вхолостую. Прожекторы шарят по кустам, но там, кажется, нет никого.
Баташов и два автоматчика спрыгнули на песок. Теперь старший лейтенант видит, что среди людей нет здоровых мужчин. Перед ним стоят старики да женщины. За широкими юбками из домотканого полотна прячутся дети. То здесь, то там виднеются маленькие босые ноги или детское личико с широко открытыми настороженными глазами.
— Здравствуйте, товарищи, — говорит Баташов.
В ответ одни снимают картузы, шляпы, другие только кланяются, а кое-кто ворчит что-то неопределенное.
— Куда путь держим?
Люди переглядгяваются, а встретившись взглядами с Баташовым, отворачиваются, опускают глаза и рассматривают свои исцарапанные, искусанные комарами ноги.
— До дому, — наконец отвечает за всех один старик.
Ок сразу привлекал к себе внимание. Одежда его ничем не выделялась из общей массы, но сам он стоял как-то по-особенному прямо, положив обе руки на толстую суковатую палку, а в его глазах не было той растерянности, которая замечалась у других. Похоже было, что он вринял какое-то решение и непременно выполнит его.
— А дом-то где? Туда или сюда?
— Кому куда, — неопределенно ответил старик, пошевелил губами и немного погодя добавил — На том берегу.
Было ясно: люди почему-то замкнулись, не доверяли морякам, сторонились их Только детвора немного осмелела. Один мальчик, не выпуская из рук материнского подола, даже потянулся к золотому галуну на рукаве кителя. Баташов воспользовался моментом, протянул руки и схватил мальчика. Тот сразу сел на землю, уперся пятками во влажный песок и откинулся назад.
— Ишь, какой сердитый мужичок! — засмеялся Баташов, беря его на руки. — Как тебя зовут, пузырь?
Мальчик засунул палец в рот и сосредоточенно обсасывал его.
— Как звать тебя? Ну, вынь палец! — Гридин боднул «козой» вздутый живот мальчишки. — Меня звать дядей Лешей. А тебя?
— Скажи, Микола, дяде, скажи, — вмешалась мать в подошла поближе.
— Ух, какой ты упрямый, Микола! — засмеялся Баташов. — Давай разговаривать… Где твой папа?
Микола покосился на мать, еще глубже засунул палец в рот и отвернулся.
— И про папку говорить не хочешь? — Баташов понимал, что попал в неловкое положение. «И дернула меня нелегкая затеять душевный разговор», — подумал он, но сдаваться не хотелось. — А конфетку надо? Нет?.. А сахару? Тоже не надо?.. Так чего же ты хочешь?
— К мамке, — искренне ответил Микола и уперся руками в грудь старшего лейтенанта.
Моряки невольно рассмеялись. Улыбнулся и кое-кто из людей, толпившихся на берегу. Микола спрятался за мамкину юбку и, осмелев под такой надежной защитой, высунул свое личико и сказал, строго глядя на Баташова:
— Хлеба дай.
Пять буханок хлеба, весь запас катера, разрезаны на небольшие кусочки. Ребята едят, а взрослые смотрят на них и перешептываются.
— Вопросик можно, — тут старик замялся, видимо, подбирая слово, — мил человек? — закончил он, рассматривая свой посох.
— Давай, давай, папаша! — обрадовался Баташов, что люди заговорили.
Старик оглянулся на людей, переступил с ноги на ногу, вздохнул и начал:
— Уж ежели что не так — не обессудьте… Я за всё в ответе, значит. — Голос его чуть заметно дрогнул. — Вы из каких будете?
— Как из каких? — удивился Баташов.
Старик по-прежнему стоит, величественно опираясь на палку. На его седых волосах красноватый отблеск пожаров, по лицу мечутся тени, а он спокойно и требовательно смотрит на Баташова.
— Русские… Ну, моряки… Ведь по форме-то видно?
— Это конечно, — согласился старик. — По форме, оно конечно… Тут недавно, так с годик минуло, пришли в одну деревню люди… Говорили — парашютисты к партизанам. Конечно, встретили их, угостили… Да… Оно, время, конечно, военное…
— Договаривай, папаша…
— Чего договаривать-то? И сейчас нет деревни… Даже печи разворочены… Форму всякую, надеть можно, — закончил старик и вздохнул.
— Хочешь, документы покажу? И удостоверение, и партийный билет, и орденскую книжку?
— Что ж… Документы, конечно, главное… Тут недавно был такой случай…
Баташов развел руками. Ну что скажешь этому старику? Он по-своему прав: фашисты надевали любую одежду, прятались за любыми документами.
— Ну чем я тебе докажу, папаша? Чем? — взволнованно спросил Баташов.
Старик пожал плечами и еще ниже опустил голову. Действительно, чем докажет человек, что он свой, советский? Кажется, нет ничего святого для фашистов, ко всему они приложили свою грязную лапу… А как хочется, чтобы это действительно были свои!
— Что ж, Баташов, не получилось у нас разговора по душам. Жаль, но ничего не поделаешь — сказал Гридин. — Пусть остаются со своими молчанками. Приказывай заводить моторы и пойдем дальше.
— До свидания, — сказал Баташов, козырнул и прыгнул на катер.
Пушки и пулеметы отвернулись от берега, катера попятились. И вдруг на берегу все заговорили враз, а старик шагнул к воде, замахал рукой. Баташов неохотно спрыгнул на берег.
— Марья! Вылазь! Наши!
— Ой, точно ли?
— Наши! Наши! — кричали люди на берегу.
И кусты, казавшиеся мертвыми, ожили. Идут люди, измученные ожиданием, неизвестностью, и все они тянутся к морякам, каждому хочется оказаться поближе к ним, перекинуться с ними хоть словом. Старик завладел Баташовым, признав его старшим, и сказал проникновенно:
— Ты, товарищ, не обессудь. Всего мы навидались за эти годы. А ты, поди, и сам знаешь, что обжегшись на молоке, на воду дуть начинаешь…
— Да я и не обижаюсь, папаша.
— Нет, ты не спорь. Обидели мы вас, но понимать надо, от чего обида идет. У нас она от осторожности. Глянь, сколько нас. Окажись вы фашистами, что бы тут сейчас творилось? Страсть!.. Немец после моих слов первым бы делом в морду раз! Ты — опять разговаривал… Ничего не вышло — немец бы развернул пушки да как трахнул!..
— Дядя, а дядя, — теребит за китель Микола. — А мой папка партизан! Во!..
— Так куда путь держите? — спросил Баташов, когда волнение немного улеглось.