Граница. Сколько мыслей, воспоминаний порождает это слово. Граница — за ней уже чужая земля. Из-за границы ползли к нам в дом диверсанты, шпионы и бандиты. Она первая всегда принимала удар вражеских полчищ.
Граница… Каждый твой метр обильно полит кровью многих поколений и поэтому священен.
— Вон она, смотрите!
Полосатый столбик с государственным гербом и около него часовой. Немного дальше — другой такой же столбик, но на нем уже другой герб, около него другой часовой в непривычной для глаз форме. Вот и все. Как просто и неожиданно…
И земля, по которой бегут поезда, — обыкновенная земля. И не отличишь ее от той, что осталась позади. Здесь она такая же истрескавшаяся от жары, так же плотно утрамбованная солдатскими сапогами. Даже елки и березы точь-в-точь такие же, как на родине.
— Скажи пожалуйста, какая пакость на мою голову, — тихо говорит Жилин.
— Что случилось? — спрашивает Гридин, который по старой памяти завернул на тральщик.
— Погибну я теперь со своим образованием, — сокрушается Жилин. — Вот демобилизуюсь, вернусь в пароходство, а мне и всучат листок по учету кадров. Дескать, заполняй. Раньше-то я на все каверзные вопросы кратко отвечал: «За границей не был», «В контрреволюционерах не состоял». А теперь ведь все подробно описывать придется? И когда, и с кем, и где, и с какой целью. С ума сойти!
— А ты пиши кратко: «По приказу начальства, а зачем — ему виднее», — шутливо подсказывает кто-то.
— Начальству-то что? С него всегда взятки гладки, а ашему брату отдуваться придется.
И не поймешь, над кем издевается Жилин.
Вдруг вахтенный пулеметчик будто переламывается пополам, падает грудью на острую кромку пулеметной башни. Каска сваливается с его головы, ударяется о платформу, подскакивает и скатывается с насыпи.
Топот ног, лязг железа. Все готово к бою, но воевать не с кем. Труслив враг. Ударил из-за угла и скрылся. Найди его сейчас…
Бережно оцускают на палубу матроса, отстоявшего свою вахту. Кровавый венчик вокруг маленького багрового пятнышка на его виске. Лицо спокойное и даже немного добродушное. Его потускневшие глаза без злобы смотрят на плывущую мимо землю. Нет, не виновата она, эта земля, в его смерти, хотя и вырос на ней убийца. И народ не виноват.
Гридин считает момент подходящим и говорит:
— Я ведь к вам делегатом пришел. — Матросы окружают его, стихают разговоры. — Что ни говорите, а мы с вами одной кости. Вот и просили меня матросы с броняшек передать вам, что они понимают, какая судьба им выпала, и честь флотскую не замарают. Сами понимаете — здесь не дома. Промашку злопыхатели за преступление выдадут.
Тоже правда. Здесь не дома. Не одни друзья будут вокруг. В этом убедились еще по пути в Брест. Сильна кое в ком старая закваска, еще бредит кое-кто Великой Польшей от моря до моря, не понимает происходящего, надеется на возврат прошлого. А когда рушатся все надежды — достает из тайника припрятанное оружие и всю злобу вкладывает в выстрел из-за угла. Есть такие людишки. Бродят они по лесам, отсиживаются в болотах и лишь темной ночью, как тати, вершат свои дела.
А здесь для них вовсе раздолье.
— Ясно, товарищи? — спрашивает Гридин.
— Куда яснее, — отвечает Жилин и, сгорбившись, лезет в кубрик.
Столь неласковый прием заставил насторожиться: теперь матросы без нужды не появлялись на палубе. Пулеметы всегда были заряжены и готовы дать очередь.
Но к месту назначения прибыли благополучно. Паровоз подвел состав к берегу реки, свистнул на прощанье и ушел. Моряки попрыгали на землю и с интересом смотрели на реку, которая должна была теперь нести их дальше на запад. Кем будет она для них? Любящей матерью или злой мачехой? На взгляд трудно определить. Западный Буг здесь немного шире Припяти в верховьях, но мелководен (проселочная дорога спокойно уходит в воду и выныривает на том берегу). Но и это радовало: что ни говорите, а противно сидеть без дела в бронированной коробке и со скуки считать телеграфные столбы. Да и как-то неловко. Словно велосипедисту, который бредет по дороге с велосипедом на плече.
Пока матросы осматривали берег, реку и местных жителей, робко наблюдавших за ними издали, появились Селиванов с каким-то поляком. Одетый в довольно потертые пиджак и брюки, с непокрытой головой, на которой ветерок шевелил жиденький пушок, и болезненно бледный, он казался слабым, даже забитым.
— С этой цацей кровушки попортим.
— А чего ее портить? Саботировать начнет — Буг рядом, а трибунал в Пинске остался.
Так рассуждали некоторые матросы, наблюдая за беседой своего командира с поляком. Однако скоро мнение изменилось. Поляк оказался местным начальством и, вопреки обманчивой внешности, очень скорым на слова и действия. Едва кончилось совещание, как он крикнул что-то, и немедленно от толпы, стоявшей в стороне, К нему подбежал пожилой мужчина, вытянулся по-военному, выслушал, приказание, а еще через несколько минут берег огласился стуком топоров: начали сооружать скат для катеров.
— Видать, шарики у него не заржавели, — одобрительно заметил кто-то.
— Он их, не то что ты, частенько проворачивает, — моментально откликнулся другой.
— Во время работы прошу разговаривать только о деле. — Это сказал уже поляк, неожиданно вырастая около них.
Матрос выпрямился, играючи всадил топор в бревно, хотел было обрезать непрошеного указчика и осекся: в изможденном лице поляка было что-то такое от чего пропала вся охота разговаривать.
Поляки и матросы работали с краткими перерывами для еды и на сон, и уже к вечеру следующего дня первый бронекатер, взметнув брызги, неуклюже съехал в реку и лениво закачался на затихающих волнах.
Стоянка около Треблинки не была напрасной тратой времени. Моряки не только спустили все катера на воду и подготовили всё для следующих эшелонов, но и познакомились с населением, убедились, что и здесь очень много друзей. Побывали они и в лагере смерти, увидели своими глазами и бесконечные рвы-могилы, и ненасытные печи. Матросы своими руками осторожно перебирали детскую обувь, разложенную фашистами по сортам, сами находили в жирном пепле обломки нехитрых детских игрушек. И не стало благодушия, начавшего было зарождаться в головах некоторых людей, которые считали, что турнули фашистов со своей земли — и ладно, нечего торопиться добивать; дескать, пусть союзнички поработают, а свою голову и поберечь не грех.
Ко дню отплытия бригада была по-прежнему подтянутой, злой, охочей до драки.
— Ясно, Селиванов? Сейчас сентябрь, а в середине октября мы ждем тебя под Сероцком, — сказал Голованов и испытующе посмотрел на молодого комдива. Адмирал не особенно верил в расторопность Селиванова и не скрывал этого, чем не только обижал его, но и сердил.
«Что я, маленький, что ли? — думал Селиванов, глядя на карту. — Будто впервые поведу катера! Добро бы еще в бой, а тут простой переход в несколько сот километров», — В конце этого месяца будем на месте, товарищ контр-адмирал, — ляпнул Селиванов. — Если мы пойдем даже экономическим ходом…
— Арифметику и мы когда-то изучали, — поморщившись, перебил его Голованов, — Что вы знаете об этой реке?
Леня замялся. Река как река. Наверняка есть перекаты и плесы. Но раз выбросили здесь, значит, плавать по ней можно.
— То-то и оно, — неожиданно подобрел Голованов. — Ни вы, ни я толком ничего не знаем. Железная дорога подходит к реке здесь, ну и выбросили нас. Дескать, плывите!.. А у нас даже ни одной лоцманской карты нет. На ощупь пойдем… Ну, счастливого плавания!
Как хорошо, когда у тебя под ногами гудят моторы, а катер, чуть приподняв нос, на крыльях вздыбленной им волны несется вперед. Берега уплывают назад, сосновый бор сменяется лугами, на которых серыми смушковыми шапками торчат маленькие копенки. За лугами — березовая роща. И кажется, что нет никакой войны и плывешь ты по родной реке, еще немного и… дом.