— Что ты? — спросила Ольга.
Михаил глянул на нее, наклонился к ее лицу так, что золотой волосок, колечком торчащий из родинки, оказался почти около губ, и прошептал, хотя близко никого не было:
— Люблю!.. Понимаешь? Люблю, и никаких гвоздей!.. Как Сашка, возьму на руки и унесу! — Он протянул к ней руки.
— Сумасшедший! Ещё увидят, — тоже шепотом ответила Ольга и качнулась к нему.
Михаил осторожно прижал ее к себе и замер, переполненный счастьем. Ведь Ольга не отталкивала его! Значит, конец сомнениям, конец спорам!
— Если бы ты всегда был такой…
— Я всегда такой…
— Другой раз и подойти к тебе страшно, — сказала Ольга и осторожно, но настойчиво освободилась из его рук.
Михаил насупился в достал папироску. И так всегда — только начнешь говорить о любви, Ольга отшатнется, замолчит или сошлется на войну, на его беспокойную жизнь. Будто намекнет, что в действующих частях не должно быть и речи о женитьбе. Разумеется, он может попросить перевод в штаб. Там спокойнее и не так опасно. Кроме того, комнату получит, заживет семьей…
Голова пухнет от подобных мыслей!
Морщины легли на лоб Норкина, опустились утлы губ.
— Знаешь, Ольга, — начал Норкин, глядя прищуренными глазами поверх ее золотистых волос. — Я не понимаю тебя…
— Разрешите обратиться, товарищ комдив? — раздался за спиной голос Чернышева.
И тут нашли! Минуты нельзя побыть просто человеком, забыть, что ты командир дивизиона!.. А Ольга, кажется, рада появлению Чернышева.
— Слушаю вас, Василий Никитич, — ответил Норкин, стараясь сдержать забурлившее внутри него раздражение. Он злился на себя за нерешительность, на Ольгу — за мелочную придирчивость (он искренне считал, что она придирается к нему по мелочам и напрасно мучает его и себя), а на Чернышева — за несвоевременное появление.
— Селиванов снял последнюю минную банку и идет сюда! — доложил Чернышев. — Я не выдержал, сам поспешил сюда.
— Хорошо… Передайте Чигареву, что он остается за меня, а я пройдусь по участку, — сказал Норкин Чернышеву и, осыпая из-под ног мелкие камни, скользнул вниз по отвесному обрыву. Пыль клубилась, пачкая брюки и ботинки. А Норкин стремился все дальше и дальше. Ват он уже у Волги. Прыгнул в полуглиссер, ещё минута — н взревел мотор. Расписавшись пеной на отполированной солнцем поверхности Волги, полуглиссер исчез за островком.
— Что; с ним? — тревожно спросил Чернышев, пытливо всматриваясь в пылающее лицо Ольги.
— Не знаю… Пойдемте, Василий Никитич, пойдемте! — заторопилась Ольга.
Чернышёв покачал головой и тихо последовал за ней.
Ну, что они опять не поделили?..
А Норкин, вцепившись руками в штурвал, нажимал на педаль и все дальше и дальше уходил от базы. Встречный ветер бросал брызги в лицо, пытался сорвать фуражку, а он лишь щурился, сжимая зубы, но не сбавлял хода, не прятался за смотровое стекло. Быстро уплывали знакомые берега, мелькали сигнальные посты, домики бакенщиков, волны бились о яры, с шумом накатывались на песчаные отмели.
Михаил сбавил газ, переложил руль, и полуглиссер скользнул в тихую воложку. Уже скрылось из глаз ее устье, а полуглиссер, чуть пофыркивая, шел и шел. Вот и заросший купавками и лилиями тупик. Липы и дубы склонились над темной, сонной водой. Корни их вылезли из земли и, как чудовищные змеи, уходили в таинственную глубину. Некоторые из дерерьев упали в воду и лежали на илистом дне, протягивая к солнцу свои искривленные лапы. Около одного из таких деревьев Норкин заглушил мотор и откинулся на спинку сиденья.
Он уже не сердился ни на Ольгу, ни на Чернышева. Было только грустно и очень тяжело на сердце. Словно потерял самое дорогое, близкое…
Странно складываются их взаимоотношения с Ольгой. Пока переписывались, ждали встречи, ему казалось, что впереди только счастье. Встретились — и все началось скачала: Ольга охотно выслушивает его планы, заботится о нём, но стоит ему заговорить о любви, женитьбе, — она умолкает. А вот вчера, когда он надоел ей, сказала:
— Ну какие мы с тобой, Миша, муж и жена? Должность у тебя беспокойная, ты себя не бережёшь… А если у нас будет ребенок? Вдруг мы вдвоём останемся без тебя?
Интересно, на что она намекала, когда сказала, что У него должность беспокойная?.. Верно, беспокойная. Что ж, искать теплое местечко?.. Нет, за такую цену не согласен покупать себе счастье. Оно не только в том, чтобы сидеть дома и любоваться красавицей женой. Какая уж тут счастливая жизнь, если ты вечно будешь чувствовать себя виноватым перед товарищами, если… А как быть с совестью? Она не носовой платок. Ее в стирку не отдашь…
И если тогда он, может быть, и не понял Ольгу, то теперь все ясно стало: не любила она его никогда. И лучшее доказательство — уехал и забыла его, уже с другим по театрам ходит…
«Ну, да это ее дело. Обойдемся», — решил Норкин, вздохнул и закурил новую папиросу.
Едва по казарме рассыпалась трель боцманских дудок, Как Норкин вскочил с койки, привычным движением натянул на себя брюки, тельняшку, зашнуровал ботинки и вышел в коридор. Там ещё никого не было, кроме дневального. Михаил взглянул на часы и скомандовал дневальному, караулившему каждое его движение:
— Боевая тревога!
И почти тотчас же надсадно задребезжали звонки на всех этажах, вновь запели дудки и разноголосо закричали дневальные:
— Боевая тревога!
— Боевая тревога!
На мгновение стало тихо, словно в замурованном склепе, а потом все здание задрожало, загудело от топота множества ног. Норкин сунулся было в один из кубриков и сразу отпрянул: прямо к его ногам с третьих нар, натягивая брюки, спрыгнул матрос. Норкин усмехнулся и ушел к себе. Он был доволен: матросы не забыли сигналов, не отвыкли исполнять их.
Катера, стоявшие на клетках, обледеневшие и затянутые брезентом, были похожи на каменные глыбы, присыпанные снегом. Почти невидимые в предрассветных сумерках, копошились матросы на своих боевых постах. Кто-то приглушенно чертыхался, пытаясь оторвать прихваченную льдом крышку люка. Норкин с Чигаревым, Гридиным и дивизионными специалистами медленно шли по проходу между катеров, прислушиваясь к отрывистым репликам матросов, упиваясь волнующими звуками: Лязгом железа, шорохом чехлов, спадающих с пушек и пулеметов.
— В норму уложились, — сказал Чигарев, показывая часы.
— А дальше что? — спросил Норкин и остановился так внезапно, что Гридин, шедший сзади, навалился грудью на его спину. — Дальше что, спрашиваю?.. Слушайте! — Норкин приподнял предостерегающе руку И замер.
В городе, на спуске к Подолу, гудел мотор какой-то машины, глухие удары доносились с соседнего судостроительного завода, а здесь воцарилась мертвая тишина. Катера словно вымерли. В другое время, перед боем, это всегда действовало на Михаила возбуждающе: та настороженная тишина была затишьем перед бурей. Ещё мгновение — и грянет орудийный гром, вспышки выстрелов разорвут ночную мглу, и металлический град забарабанит по земле, занятой противником.
Сегодня не та тишина. Нет в ней взволнованной приподнятости. Не сжатая в комок воля, а вынужденное безделье породило ее. Разбежались матросы по боевым постам, привычно сорвали чехлы с орудий и пулеметов и замерли: что делать дальше? Ну, сидим мы на холодных решетчатых сидениях. Ну, держимся за холодные рукоятг ки механизмов. А теперь ещё что? Сидеть? Воля ваша.
— Начать учения! — распорядился Норкин.
— Правый борт! Курсовой сорок! — проскрипел над головой Норкина простуженным голосом Маратовский. — Огонь!
Лязг затворов, и задорный доклад Копылова:
— Противник уничтожен!
— Пробоина у семнадцатого шпангоута! — слышится голос Никишина.
Минутная пауза, топот ног, и опять такой же беспеч ный, игривый ответ: